— Каково?
— Ослепительно, — говорю я. — Где подхватил?
— Секрет. Впрочем, тебе скажу…
И, обняв меня за плечи, повел по территории.
— Лежит у нас на втором этаже одна бабка, а племянничек ее — из персон персона. Директор оптовой базы, что всей этой амуницией заведует. У себя на базе — монумент, а здесь, увидел бы, — облако в штанах. Ну, я ему — и то, и се, принимаем меры, не теряем надежды и тому подобное, а он в свою очередь — презентос, из святая святых. Только не думай плохого, ты меня знаешь. Я пачкаться не стану — через универмаг, за наличные. — И снова распахнул халат. — Звучит?
— Уверяю тебя — блеск.
— Экстра, — подтверждает он. — Вчера югославскую дубленку обещал.
— А это что такое?
— Дубленка?
— Ну да.
— Деревня! Чтоб ты знал — последний крик моды и к нам только-только подбирается. Послушай — идея! Мы и тебе такой костюм организуем или что-нибудь в этом роде.
— У меня же есть. Мой старый фрак.
— Стыдно! Видели мы фрак твой — локти протерты, скоро задом светить станешь.
— По мне и он хорош. И потом, Дима, не по карману все это.
— Цена божеская — сто сорок два.
— Ого!
— А ты думал… Денег нет? Так бы и говорил. Я дам.
— Их же возвращать надо.
— Само собой, не на вечное отдаяние. Но я подожду, вернешь, когда будут.
Я отрицательно покачал головой.
— Решено, завтра едем.
— Нет уж, обойдусь.
Пятиминутка прошла быстро. Дежурила Аня Гришко, наш комсорг. Хватка у нее деловая, даром что в прошлом году окончила институт. За ночь никто не умер, новых поступлений не было. Пока Аня докладывала, сколько человек в хирургии, сколько в гинекологии, как прошла ночь у тяжелых, кто температурит, кто на промедоле, Рябуха протянул мне газету. Я взглянул на число — вчерашний номер.
— Что это, Ананий Иванович?
— Прочтете на третьей странице, там отмечено, — шепчет он.
Я засунул газету в карман.
Как всегда, обход начинается с хирургии. Вместо Лаврентия нашу процессию ведет Сокирко.
— Обязательно прочтите, — догоняет меня Рябуха. — Вам это пригодится.
И на обходе, и на дежурствах я всякий раз ловлю себя на том, что стараюсь не смотреть людям в лицо. Прячу глаза, как вор. Наверное, потому, что они ждут от нас то, что мы не в силах им дать. Это как во сне, бывают такие сны — человек захлебывается в проруби, зовет на помощь, а ты скован по рукам и ногам, видишь, как он тонет, но не можешь шевельнуться и просыпаешься в холодном поту.
…Из хирургии бригада направляется в детское отделение. Сегодня я иду за ними — надо взглянуть на Захара.
У хлопца саркома голени. Уже донимают боли. Ампутацию ноги отменили — обнаружены отдаленные метастазы…
Я отвернулся от койки. Ананий Иванович криво улыбается:
— Держись, казак! На осень пойдешь в школу.
Сокирко диктует назначение — промедол и продолжать лучевую терапию. Кроме того — витаминотерапию…
Улыбается Захар. Терпеливо, ничего не подозревая, он дожидается осени.
Сокирко и остальные идут дальше, от койки к койке. Я возвращаюсь в биокорпус.
Рядом с клетками дымятся бачки, целая батарея бачков. В одних капуста, в других крупа, вермишель. Все это крысиное довольствие Мотя варит на кухне и по пути в виварий заносит сюда. Мои возражения безуспешны.
— Остынут — заберу. Черт тебя не ухватит.
Это неуважение к моей особе объясняется очень просто. Она появилась в нашем дворе перед самой войной, когда я был еще сопляком. Таковым, видимо, считает меня и теперь. Круг ее обязанностей довольно широк — мыть полы в лабораториях, до блеска натирать краны и дверные ручки, варить харчи для крыс и раздавать их согласно графика. С последним она до сих пор не может примириться. Сознание, что крупа, вермишель, капуста и прочее добро пожирается крысами, пожирается, так сказать, в плановом порядке, вызывает у нее самый решительный протест. Вот и сейчас она расположилась на моем столе, рассекает капусту и комментирует:
— Это же какого кабана можно выкормить! И не одного! Глянешь, как уминают продукт, и сердце кровью обливается.
О своих подопечных я не спрашиваю, нет смысла. Кормила она их, как я растолковывал, или по-своему — правды не добьешься. Впредь нужно будет кормить самому. Как всегда, только самому.
Мотя показывает на балкон:
— Пришел уже паразит твой!
Я барабаню в стекло.
— Антон Никанорович!
Она еще яростнее вонзается в капусту.
С балкона входит Танцуев. Исправно выутюженная чесучовая пара. Остатки растительности лоснятся бриллиантином. Усы тоже напомажены и торчат, как у злодея из какой-нибудь «Сильвы» или «Принцессы цирка». В руках все тот же самодельный ящик, этакий портативный Ноев ковчег с крышкой наверху и решетчатым проемом сбоку. В который раз я слышу идиотский вопрос: