— Дай вытру.
— Ладно, я сам… — И, поплевав на платок, стал тереть им по виску. — Да что с тобой?
— Сердце колотится, — слабо усмехнулась она.
— Ну, успокойся.
— Я ничего, а вот ты…
— Видишь — все в порядке.
— Идем скорее отсюда, — сказала она, взглянув в сторону.
Тяжело дыша и покачиваясь, рыжий пытался подняться на ноги, второй все еще сидел под столбом и обалдело смотрел в пространство.
— Прощайте, друзья, — обернулся к ним Логвин.
Темнело. Как и прежде, Логвин сидел за столом. Нетронутым оставалось съестное — огурцы, хлеб, молоко…
— Дома или нет? — послышалось снаружи.
Он поднял голову.
В окне стояла старуха с тарелкой клубники.
— Смотрю, окна настежь, света нет. Добрый вечер, Матвеевич. Чего ж ты не ешь, не пьешь?
— Задумался, Полина Антоновна.
— А я тебе — ананаски… — И протянула в окно тарелку. — Наши из сада привезли. Чищеная, чищеная уже. Молоко, вижу, есть. А сахар имеется? Сейчас сбегаю…
— Не нужно, Антоновна, все имеется. Телеграммы не было?
— Стала бы я прятать! Ты не переживай — даст он, даст телеграмму. И сам в срок приедет, Витенька твой. Что за именины без него.
— Третий день нет ответа.
— Знаешь, как у них? Дело военное, то учения, то другое что. Приедет, верь моему слову. Меня чтоб позвал, пригласил, это — да.
Она взглянула на стену, усмехнулась.
— Какая ни есть, а заместо Вари там буду. Ну, спи, отдыхай. И поесть не забудь.
Логвин снова уселся за стол. Взялся было за хлеб, но отложил в сторону…
Сад был молодой своим майским цветом — белым ковром черемухи, уже осыпающейся на землю и на тот же врытый в землю стол под яблоней, кустами сирени вдоль забора, такой же белой пеленой на деревьях. И дом казался моложе, новее, нетронутым годами.
Вечерело, и под мандолину с балалайкой сюда доносились поющие голоса. Это ребята-подростки, усевшись за соседней калиткой, выводили повсеместно ходкие в те годы «Кирпичики»:
Мать покачивала под яблоней плетеную из лозы детскую коляску. Варя гладила разбросанное по столу белье. Смахивала с него цвет черемухи, укладывала на доску.
Воздух прорезал гудок паровоза. Варя вздрогнула. С грохотом промчался поезд, шум нарастал, а потом постепенно утих.
— Привыкай, Варенька, — усмехнулась мать.
Всхлипнул и тихо заплакал ребенок в коляске. Варя сделала движение.
— Сиди, я сама… — сказала мать. — Коля под эту же музыку вырос и хоть бы что.
И снова взялась за коляску. Постепенно ребенок умолк, но вдруг за домом послышался шальной свист, и он опять зашелся плачем.
— Босяк! — вскрикнула мать.
Варя бросилась за дом.
— Коля…
Над будкой носились голуби. Логвин бросил на землю чумело — длиннющую жердь с какой-то тряпкой, привязанной на конце, и лихо свистел, заложив два пальца в рот.
— Коля…
— Что там, Варюша?
…Когда Варя и растерянный Логвин появились в саду, мать грозой налетела на сына.
— Совсем голову потерял! Полюбуйся, что с дитем делается.
Варя взяла ребенка на руки, и вскоре он успокоился.
— Я же не потому… — смущенно бормотал Логвин.
— Насмерть перепугал, стыда в тебе нет!
— Уже, мама… — шептала Варя, — видите — уснул.
— А ты не заступайся! Защитница отыскалась… — ворчала мать.
Но, взглянув на сына и невестку, смягчилась.
— Самим вам соска нужна. И куда было с женитьбой торопиться! Погуляли бы годик-другой, ума набрались.
— Николай у меня умный, — сказала Варя.
— Как же, держи в обе!
Гнев ее миновал так же быстро, как и вспыхнул. И журила она сына больше для порядка.
— Да и Варвара, знаете… — вставил в свою очередь Логвин, уже оправившийся от смущения.
— А я не про нее, про тебя. Точь-точь как отец его, покойник, — обернулась она к Варе. — Придет, бывало, с работы, умыться не успеет — сразу же на будку. И пошло — га, га, га! Га, га, га! Держи его, дочка, в строгости, иначе — верь моему слову — толку не будет.
— Можно подумать, что вы отца в строгости держали, — заметил Логвин.
— А что, разве нет?
— Что-то не помню.
— Где уж тебе помнить! Одни голуби на уме.
— Напрасно вы, мама. Таких голубей — весь город обыскать — не найдете.
— Еще бы — сторублевые!
— Сто — не сто, а за тех почтовых, что с подпалом, двадцатку дают.
— Ты смотри!
— Правда. Кузьмич с Берлизова огорода.