И она пришла. Для многих нежданно-негаданно. Никто из них, сидевших тогда в саду, не заметил, как пролетели эти годы.
…Забитый людьми перрон вокзала у свободного пути. Матери, жены, дети провожают мобилизованных. Гудки паровозов врезаются в летний зной. Многоликий говор, чьи-то выкрики.
А подойдешь поближе к одним, другим — никто слова не проронит, больше молчат, не отрываясь друг от друга, чтобы запомнить лица надолго, а может быть — каждый это понимает — навсегда. Если же говорят, то — со стороны глядя — вроде бы и невпопад, но им кажется, что это самое главное, недосказанное дома, то, что непременно нужно сказать в эти последние минуты, чтобы не только лица, и слова не забыли и они — слова — запомнились навсегда.
— Шестая команда, на третий путь! — послышалось из репродуктора.
Варя вздрогнула.
— Не наш, — сказал Логвин, перебросив пиджак с руки на руку, поправив вещевой мешок за плечами.
С перрона двинулась шестая команда, кто — в обход стоящих на путях вагонов, кто — соскакивая на рельсы, а за ней близкие, одни — налегке, другие волоча за собой детей.
Варя прижалась к мужу.
Рядом стояли Павел, Гриша Засекин, а поодаль — Степан. Возле невысокой, все стесняющейся девушки с пепельной косой, закинутой наперед, в незатейливом ситцевом платьице и истоптанных туфлях.
— Гришенька, ты же смотри за ним, — глядя на Степана, говорила Варя.
— Мама… — укоризненно, косясь на девушку, сказал Степан.
— Знаю, знаю — не маленький, — вздохнула Варя.
— Мы друг за другом, — засмеялся Засекин.
— А может, в одну часть попадете?
— Хорошо бы, — сказал Степан.
— Иди к нам, Люда, — позвала Варя девушку.
Та робко приблизилась.
— Не проспите завтра, — улыбнулся Логвин, взглянув на Степана и Люду.
Григорий потрепал Степана по плечу:
— Это я на себя возьму, дядя Коля.
— Говорят, вас — с товарной.
— Тем лучше, ближе будет.
— А ты, Павлик, мать береги.
— Само собой, папа. Но долго не засижусь. Слух такой — студентов по училищам…
Степан наклонился к Варе:
— Мама… — и повел глазами на Люду.
— Не волнуйся, Степа. Было бы тебе хорошо, а мы с ней… — улыбнулась она девушке.
Люда коснулась ее руки.
Неслышно подошел санитарный поезд. Поредевший перрон повернулся к вагонам. Начали выгружать раненых. Одни шли сами, опираясь на санитаров, других несли на носилках.
Варя смахнула набежавшую слезу.
— Не надо, Варя, — сказал Логвин.
И вдруг тишина наполнилась гулом самолетов. Низко, над путями, пролетали истребители. Кто-то закричал:
— Воздух!
Новый для «гражданки» смысл этого слова уже входил в быт. Люди шарахнулись в сторону, но тотчас же вздохнули с облегчением:
— Наши!
Павел обнял мать.
— Да что с тобой, мама! К осени в Берлине будем, а там… Я снова в институт, а им, — кивнул он на Степана и Люду, — одна дорожка — в загс. А может, и не придется мне в Берлин. Пока проканителюсь там в училище, все кончится…
— Ты так думаешь? — обернулся к нему Логвин.
— Дай бог, родные мои, — сказала Варя.
— Четвертая команда, строиться! — донеслось из репродуктора. Логвин подтянул вещевой мешок:
— Ну, вот…
— Уже! — вскрикнула Варя и бросилась ему на шею.
Дожидаясь своей очереди, их обступили Степан, Павел, Люда, Григорий.
Выносили раненых. Пролетало новое звено истребителей.
Низко, под свинцовыми тучами, проносились самолеты. Расстреливали на пути все живое. Несмотря на туман и моросивший холодный дождь, на самолетах видны были кресты.
А внизу шел бой. Танки мчались по шоссе, выскакивали через кюветы в поле — по одну сторону дороги, в сосновое мелколесье — по другую. Строчили вправо и влево. Взмахивали руками и падали на размытый осенним дождем чернозем люди в бушлатах. Отстреливаясь от бегущих за танками автоматчиков, уходили в лес другие.
Пригнувшись за «максимом», установленным на холме среди молодых сосенок и поливая автоматчиков огнем, прикрывал уходящих в лес какой-то боец в гимнастерке. Рядом лежал бушлат.
В мелколесье вскочил танк. Подминая деревца и кустарник, промчался мимо холма, дал очередь… Пулеметчик схватился за грудь, на миг поднялся и рухнул на хвою.
И как-то разом все утихло. Война ушла далеко с этих мест, а по обе стороны шоссе, в поле и на лесной просеке, лежали лишь тела людей, и по-прежнему моросил дождь.
Над мертвым полем и онемевшим лесом сгущалась тьма, постепенно переходила в ночь.