— Как жизнь молодая?
Я снимаю шапочку и стягиваю халат.
— Принес?
Он утвердительно скалит зубы. Впрочем, можно было и не спрашивать — из ящика доносится писк.
С тех пор, как ученый совет утвердил мою тему, белых крыс я получаю, как и все, из питомника. По сравнению с серыми это сущие ангелы. В них дает себя знать многолетняя неволя целых поколений. С серой держи ухо востро, чуть зазеваешься — и она вцепится в тебя так, что взвоешь. Но, кроме белых, мне, ко всеобщему удивлению, дозарезу нужны здоровые, невымученные в питомниках, дикари. Их приходится добывать на стороне, естественно — за свой счет. Здесь меня выручает Танцуев — личность живописная, в некотором роде примечательная.
На своем веку он был управдомом и дьяконом, физруком в трудшколе и завмагом, фотографом и страховым агентом. При немцах — конфетным королем. Свою продукцию варил дома, где-то на Шевской или Китаевской. Эти роскошные петушки, ропсы и соломки в цветастых обертках растекались затем по всему городу. Мелькали они на базарах и после войны, вплоть до отмены карточек. Теперь Танцуев сотрудник санэпидстанции и мой поставщик серых крыс. С мандатом своего учреждения он преследует их в колбасных, гастрономах, на мусорных свалках. И еще разводит дома, там у него целая ферма.
Ящик установлен на столе, и я вооружаюсь корнцангом. Не глядя в нашу сторону, Мотя бросает:
— Ну и тип, прости господи!
Танцуев обижен.
— А что я тебе типного сделал? Скажи — что!
С первого дня у них родилось стабильное чувство взаимной антипатии.
Она сгребает капусту в пустой бачок, подхватывает еще один — полный и молча выходит. Лишь из-за двери слышится ее голос:
— Чтоб мне такого суд присудил, так не хочу. Не согласна…
— Нет слов, — ухмыляется Танцуев. — Она понимает мой образ жизни в искаженном представлении. А если разобраться в анализе действительных обстоятельств…
— Ладно! — обрываю я. — Завел шарманку.
У него определенно выраженная склонность к риторике. Если вовремя не одернешь — заговорит до упаду. Я извлекаю первого пленника.
— Орел, ты глянь — какой орел! — прикрывает он дверцу ящика.
Индивидуум и вправду знатный. С доброго щенка. Глаза мечут молнии, из утробы вырывается ошалелый писк. Я поднимаю его повыше, оттягиваю назад пасть и шарю левой рукой меж задними лапами.
Танцуев разыгрывает зря оскорбленную невинность:
— Что он щупает! Что он щупает! Все ж на месте.
Но моя бдительность имеет причину: позавчера я уличил его в подлоге. Вместо нормальных самцов он принес мне десяток кастратов. Не иначе — подобрал в отбросах бакинститута. За это следовало бы спустить с лестницы. К счастью для него, я отходчив.
Крыса перекатывается на корнцанге и вопит на весь двор. Я вталкиваю ее в пустую клетку, вынимаю следующую и проделываю ту же манипуляцию.
Вернулась Мотя. Взгляд ее красноречивее слов.
— Ну, а этих же куда? — косится она на ведро с белыми заморышами.
— В расход, — отвечаю я и достаю новый экземпляр.
Среди туч заиграло солнце.
— Будет исполнено, товарищ начальник, — понимающе кивает она на ведро, берет остальные бачки и скрывается за дверью.
Дай ей волю, она немедля утопит весь виварий.
Я продолжаю исследование. Танцуев тараторит:
— Согласен, то были отработанные, произошел казус. — И затем, чтобы восстановить в моих глазах собственное реноме: — Травму по этому вопросу я до сих пор ношу в своей груди. Сейчас, сам же видишь, качественные.
Наконец я заключаю в клетку последнюю крысу, даю ему десять целковых — новенькую красную бумажку, открываю кран и принимаюсь за мытье рук.
Он долго мусолит бумажку, складывает ее вчетверо и опускает в кошелек.
— Сдачу, — напоминаю я.
— Что? А, сдачу…
Вздохнув, он отсчитывает мне рубли и, видимо, не торопясь уходить, располагается на диване.
— Ты что-то хотел сказать? — спрашиваю я.
— Нет, ничего.
Пауза.
Я вытираю руки.
— Значит, изучаем психологию ихнего существования, — констатирует он, показывая на клетку.
— Изучаем, Антон Никанорович. А что?
— Да ничего. Это я к слову.
Разговор идет на тончайшем подтексте. Как во МХАТе во время оно. Суть дела я постиг сразу — позавчера он видел, как я получал спирт, свою месячную норму. Я открываю шкафчик, достаю бутыль и, пока мы одни, нацеживаю ему полстакана. Сверх гонорара. Вторую половину доливаю водой.