Он стоял неподвижно, боясь пошевелиться, выдать себя словом, дыханием.
Люда принесла вышитый купон. Он всегда надевал его по праздникам. Варя замахала руками, выхватила купон и скрылась с ним в соседней комнате. Когда она вернулась, Люда протянула ей утюг, обычный очаковских времен утюг, подогреваемый раскаленными углями, когда-то она гладила им белье в саду. Варя кивнула, положила утюг на стол.
Случайно Люда обернулась к окну, на секунду замерла, а затем закричала громко, истошно. За окном стоял незнакомый, заросший человек, в лохмотьях.
Варя бросилась к окну, распахнула створки и, не проронив ни слова, рухнула навзничь.
Варя прижалась к висящей на перевязи руке мужа, потом припала к ней и принялась целовать.
— Что ты, Варенька! Ну, что ты… — говорил Логвин.
— Ничего, ничего я только… — и залилась слезами.
— Варвара Семеновна! — бросилась к ней Люда.
— Боже, где мы вас не искали! На Керосинной, на Сырце…
Логвин гладил ее волосы:
— Ну, Варя…
— Я от радости, это пройдет, — улыбалась она сквозь слезы.
Лишь сейчас Логвин увидел комнату — «буржуйку», на лето сдвинутую к стене, заколоченный фанерой оконный просвет, еще одну раму с картоном вместо стекла. На миг задержался на столе.
— Как же вы здесь? — И, не решаясь спрашивать дальше, умолк.
— Павлик вернулся, — угадала Люда.
— Еще в ноябре, — сказала Варя, — эшелон их разбомбили под Бахмачем. Три месяца домой добирался, бедный.
— Цел? — спросил Логвин после паузы.
— Слава богу. Посмотрел бы ты на него тогда!
— А Степан?
Варя взглянула на Люду. Снова наступило молчание.
— Где же он? — спросил Логвин.
— Степа?
— Павел.
— На хлебозаводе экспедитором устроился, — сказала Варя.
— Значит, там сейчас?
— Наверное. Только не с нами он живет.
— А где же? — удивился Логвин.
— На Пушкинской.
— Ничего не понимаю.
— Сколько квартир теперь пустует, — подсела к ним Люда. — Не поверите, Николай Матвеевич. Полгорода…
— Зачем же… Разве дома негде?
— Говорила я ему, — сказала Варя.
— Правда, Николай Матвеевич, слушать не хотел, — подтвердила Люда.
Логвин пожал плечами. Еще раз взглянул на стол.
— Что это за выставка у вас?
— На базар я собираюсь, Коля.
— На базар?..
— Да, на базар…
Он подошел к столу, щелкнул по медному тазу, повертел будильник.
— Нужно, Коля. В доме ни крошки.
— Что ж, если нужно… Только вот что, — сказал он решительно, — тебя я не пущу. Так и знай, близко не пущу.
— А больше некому, — улыбнулась она. — Люде нельзя.
— Знаю, что нельзя. Насмотрелся по пути… Сам и пойду, Варюша. В жизни не торговал, да чего не бывает!
— Ты шутишь, куда тебе…
— Правда, Николай Матвеевич, куда же вам! — воскликнула Люда.
Логвин похлопал ее по плечу:
— Решено, Людок. — Потом повернулся к жене: — И не спорь, пожалуйста.
— А вот не пущу! Стану и не пущу! Почему ты смеешься, Коля?
— Еще подеремся, чего доброго, встречи ради…
Правду говоря, мудрено было с рукой на перевязи, с перебитой ногой, после не одного десятка верст, пройденных пешим ходом, прикатить эту тачку на другой конец города. Палку, ясное дело, пришлось оставить дома. Одно из двух: либо опирайся на нее, либо толкай вперед, волочи за собой (было и то, и другое) перекладину тачки.
Без палки нога не ныла, а пекла, пекла нещадно. А тут еще тачка — не очень уж тяжелая, но каждый раз переворачивающаяся на своем колесе то влево, то вправо. Другой разговор — не будь на перевязи левая рука.
И все же с грехом пополам он приковылял к цели и сразу очутился в самой гуще. Здесь продавали, покупали, приценивались, а чаще всего выменивали. Въехав за ворота и пробираясь среди этого человеческого муравейника, он видел, как за скатерть красного бархата насыпали старушке целый стакан соли. Чуть дальше обсуждалась картина в золотой раме — дубы над ручьем и луч солнца, отражающийся в воде.
— Уверяю вас — настоящий Шишкин, — говорила невысокая женщина в очках.
Меценат стоял на своем:
— Кило, мадам.
— Да посмотрите же, вот — подпись…
— Ладно, сто грамм прирежу.
И тут же к килограмму сала прирезывалось еще сто граммов.
Логвин шел дальше, подталкивая тачку.
— Сигареты «Леванте», «Гуния»! Сигареты «Леванте», «Гуния»! — выкрикивали мальчишки.
Мрачного вида гражданин выводил мозоли. Глядя в неведомую даль, он сообщал остальным: