— Привет! Наговоритесь еще, — остановила их Люда.
— И то правда, — посмотрев на нее, согласился Засекин и пересел к Логвину и Варе. — Вот и встретились!
В соседней комнате завели патефон. Послышались: веселый ветер, потом — синенький платочек, что падает с девичьих плеч.
Засекин сидел рядом с Логвиным и Варей.
— Как же твои? — спросил Логвин.
— В Челябинске, с заводом. Отец — в цеху, мама — в бухгалтерии. А Павел как? Получали что-нибудь?
— Не сейчас, Гриша, не сейчас, — сказал Логвин.
К ним пристроилась соседка.
— А я, товарищ лейтенант, его — Миклуху Маклая — вот таким знала…
— И я вроде бы, — усмехнулся Засекин.
— Тогда, Гриша, за благополучное возвращение!
— Полина Антоновна… — тихо сказала Варя.
Соседка уже порядком подвыпила.
— Что ты, Варенька! Я — зараза гордая. С кем попало не пью. Но за такое нельзя не выпить. Тут дело такое, хочешь — не хочешь, а нельзя. Верно я говорю, Николай Матвеевич! А где же они?
И увидела, что Степана и Люды нет в комнате. Заглянула в другую, вернулась.
— И там нет.
Степан и Люда — в белом полушубке, наброшенном ей на плечи, уединились во дворе. Падал мокрый снег.
— Возвращайся живой, здоровый, — говорила Люда.
Распахнулась наружная дверь, на пороге стояла соседка.
— Вот вы где!
Они вздрогнули и оторвались друг от друга.
Кельма набрасывала раствор на стену — Логвин клал новый ряд. Как всегда, пристукивал кирпич рукояткой.
Внизу, под лесами, шла жизнь: к перрону подходили поезда, гудели паровозы, не прекращался говор людей. На вокзале восстанавливалось разрушенное крыло.
Стрелка на вокзальных часах приближалась к пяти. Логвин подобрал кельмой раствор, выступающий на швах кладки, и пустил его в ряд. Сквозь доносившийся внизу гул послышались удары в рельсу.
…Вместе с напарником Логвин шел к привокзальной площади. Напарник приноравливался к его шагу. Их опережали пассажиры с узлами и чемоданами.
Среди толпы туда-сюда сновал буфетчик в белом фартуке с увесистой корзиной в руке. Он выкрикивал:
— Кто желает купить — выпить, закусить! Московская горькая, колбаса в стограммах, бутербродные булочки, папиросы «Катюша» — рассыпные и в пачках!
Оставив позади площадь, Логвин шел с напарником уже взявшейся зеленью, прилегающей к вокзалу, улицей города. В стороне, у бочки с пивом, собрался небольшой хвост.
— По одной? — предложил напарник.
Логвин кивнул.
Они свернули к бочке, стали в конце хвоста.
— Значит, пишет? — переспросил напарник.
Логвин вытащил из кармана треугольник. Развернул, который раз пробежал глазами и протянул приятелю.
— Двадцать седьмое апреля… Свежее, значит.
— Вчера пришло, — сказал Логвин.
— Что ж, Николай, теперь скоро дома будет.
— Заждались мы, Иван.
— А где — не знаешь?
— Думаю, под Веной, а впрочем…
Подошла их очередь. Оба понимающе подняли кружки:
— Ну!
— Холодное, — сказал напарник. — Еще по одной.
— Идет.
…Веселый, возбужденный, Логвин приближался к дому.
В этом году буйно цвела черемуха. Набухала сирень, готовая вот-вот распуститься.
Издали Логвин увидел в саду Варю и сидящую за столом Люду. Под яблоней, как и много лет назад, стояла все та же детская коляска из лозы.
— Чего носы повесили?
Ему никто не ответил. Только чуть слышно отозвался ребенок в коляске. И он понял — что-то случилось.
Варя молча показала на бумагу, лежащую на столе.
Он схватил бумагу. Замелькал печатный штамп, а дальше — слова, выбитые на машинке…
Как боялись люди этих бумаг со штампом и сколько их шло тогда в разные концы!
…сбросив пиджак и рубаху, Логвин умывался во дворе, у будки с голубями. Механически, глядя в пространство, намыливал руки. Варя сливала ему из кувшина.
Беззвучно, по-детски всхлипывая, рыдала в саду Люда.
Логвин поднялся из-за стола, повернул выключатель. На часах было четверть четвертого. Он взял с полки будильник, сверил его с часами на стене, со своей «луковицей», стал поворачивать завод. Погасил свет и, прихватив с постели подушку, лег на диван.
Луна освещала давно замершую улицу, притихший сад, через распахнутые окна проникала в комнату. Не слышно было ни людской речи вокруг, ни обычной в этих местах собачьей переклички. Лишь давали о себе знать те же часы на стене.
Логвин и Варя молча лежали в постели. Хрипя и натужась каждый раз, часы пробили двенадцать. Не говоря ни слова, они прислушивались к бою. В соседней комнате заплакал ребенок. Варя схватилась с постели и, набросив халат, побежала к внуку.