Выбрать главу

Шувалов держался вроде блудного сына – виноватого-покорственно:

– Да у Апраксиных, матушка, вечеряли. Помню, что кастраты на диво усладительно пели. Потом Разумовский палкой стал бить фельдмаршала, а Нарышкины – те, как всегда, разнимали…

– Ты бы клюковки пососал, – пожалела его императрица. – Небось головушка-то болит?

– Не стою я твоих забот, матушка, – вздохнул Шувалов, наполняя глаза слезами, и долго смотрел на свои розовые ногти. – Быть мне в монастыре, непутевому.

– Вот помру я – тогда намолишься… А пока не тужись… Иди ко мне, ангел милый.

Она подозвала его к себе и поцеловала с удовольствием.

– Канцлер-то, – спросила потом, – не убрался еще?

– Да нет. Внизу посиживает. Куранты кой час считывает.

– Экий клещ настырный… Знать бы: чего ему надобно?

Шувалов без аппетиту куснул моченое яблоко:

– Британский посол Вильямс к нам вскорости на смену прежнему Диккенсу пожалует. Вот и волнуется твой Сюлли – как бы не отпихнулись мы от субсидий аглицких!

– А не держи я войско, – нечаянно зевнула Елизавета, – так будет ли Европа считаться с нами? Солдатом и держимся…

– С твоей колокольни, матушка, подале видится, – заскромничал Шувалов. – Только смотри, как бы не пришлось нам, русским, чужую квашню даром месить!

Лицо императрицы пошло бурыми пятнами:

– Я три года в нитку тянулась, а что от меня в Европах получили? И где этот Ганновер – знать не знаю! У меня, эвон, свои заботы: дворец не достроен, а где взять денег – того никто не ведает. Все округ – только: дай, дай, дай! И никто еще не сказал мне: «На тебе, Лисавет Петровны!..» Может, ты дашь, голубь?

– Я только от щедрот твоих имею, матушка, – обиделся фаворит. – Ежели надобно, так забери остатнее. Одним Христовым именем проживу. Зато вот канцлер твой Бестужев от иноземных дворов немалую выгоду имеет. Вот у кого проси!

Елизавета быстро сплетала волосы в пухлых пальцах.

– Берёт, вестимо, – согласилась спокойно. – А кого я на место его поставлю? Бестужев хоть фасон бережет, другие-то еще больше загребут… Да и то истинно: в долгу мы, а что делать? Своей крыши в городе не имею. Летний дворец – развалюха, а Зимний – когда-сь кончат? Что же мне, так и до смерти самой все по гостям ночевать?

Шувалов встал, запахнул шлафрок:

– Фридрих-то, король прусский, тоже обеднял изрядно. Даже пиво и то налогом обклал. И от авансов аглицких не откажется. Вот и пойдем мы с тобой, матушка, воедину с пруссаками, Ганновер воевать противу Франции, тебе столь любезной…

Елизавета скинула ноги с постели, тяжело брякнулась перед иконами разбухшим телом:

– Господи! Да на што мне мука така? Какой еще Ганновер? Да и есть ли такой? Может, его нарочно придумали, дабы меня в докуку привесть… Грешница я великая, уж ты помилуй мя, господи!

Шувалов накинул ей на плечи халат, трухнул в колоколец.

– Канцлера сюда! – позвал зычно. – Да чтоб с бумагами…

Вошел Бестужев-Рюмин – уже под хмелем. Молча, спины не ломая, шмякнул на стол бумаги по коллегии иностранной.

И (задом к Шувалову) сказал канцлер так:

– Я, слава богу, сыт и табаку не прошу у других понюхать. Не для себя стараюсь, а для пущей славы отечества. И корень политики моей – древний, паче того – Петра Великого система!

– Ой, не хвались, Петрович, – свысока возразил Шувалов. – Политика, как и галантность с дамами, строгой системы иметь не может. Иной час и ревность надобно вызвать, дабы удержать прелестную. А по твоей «системе» – Россия с торбой по чужим дворам шляется. У кого не берем только? Даже голландскими ефимками не брезгуем… И то – позор для русского племени!

Рука канцлера, вся в сверкающих бриллиантами перстнях, стиснула набалдашник трости чистого золота.

– А вы бы, сударик мой, помалкивали о позоре-то. Алешкина корова и помычала, а твоя бы, Ваня, лучше молчала!

– Матушка, – вспыхнул фаворит, – ты слышала?

Канцлер стянул парик с головы, притворно прижал его к глазам:

– Бог видит, что поклепствуют на меня… Ковы строят!

– Иван Иваныч, – вдруг сказала Елизавета. – Ты, друг мой милый, сейчас не спорь и выйди. Потом приходи с радостью…

Шувалов в злости так саданул дверьми, что посыпалась с потолка трухлявая позолота.

– А ты не реви! – велела императрица канцлеру. – Эвон, Остерман! Тот плакать умел… во такие, как виноград, слезищи падали. А ты глаза трешь, да сухи они у тебя. Срам один!

Канцлер натянул парик на лысину. Похолодел.

– Прочти, великая осударыня, – указал он перстом в бумаги, – что отписал я тебе доказательно. Теперича мы, в негоциации с Англией, выставим для защиты Ганновера корпус не в тридцать тыщ солдат, как ранее декларировали, а… все полсотни! И за это даст нам Англия три по ста и пятьдесят тыщ в фунтах своих…