Лесной голос замолчал. Снова наступила тихая ночь. Но — ненадолго.
Потому что, вдруг, послышался женский плач, и следом, похожие на причитания над могилой усопшего, женские звуки.
— Жена Рахима, — как-то бесстрастно продолжал объяснять Славик. — Говорит, — у тебя шесть детей, я жду седьмого… Что стало с твоей головой, ты же всегда был таким хорошим…
— Я ведьма, — да? — спросила Славика Маша.
— Они так думают, — ответил рассудительно Славик. — Они не верили нам, когда мы им говорили, что вы — наша госпожа… Они никому не верят, кроме стариков. Как те скажут, так и бывает.
— Но я же помутила ваш разум, они правы, неужели вы не понимаете? — спросила Маша.
— Наш разум, — при нас… — сказал Славик. — Мы — взрослые люди, много по жизни повидали всякого. Отдаем себе отчет, что мы делаем. Мы — не сумасшедшие. Просто, они нас не понимают. Вот и все…
— Что я с вами сделала, — сказала Маша, уже обращаясь ко всем троим своим охранникам, — я никак не могу понять? За что мне такое горе… Ведь у вас семьи, дети, вы здесь родились, и всех знаете. Все знают вас… Я пришла и все испортила, из-за меня вас могут убить… Кто разрешил мне решать ваши судьбы, кто поставил меня судьей?.. Мне это совсем не нужно… Я — не хочу… У вас на огородах все растет, огурцы, капуста… У вас такие очаровательные дети… Вы грабите поезда, потом продаете людей… Но я-то здесь при чем? Зачем мне это все нужно, решать, жить вам дальше или нет?
— С вами, госпожа, ничего не должно случиться плохого… — сказал Марат. — Вы не понимаете, — кто вы, и кто мы… Что мы перед вами, — пустое место. Нас не нужно сравнивать. Понимаете, — умереть ради вас, по вашему слову, — это величайшее счастье… Что дети, или хозяйство, — ничто.
— Я что, такая красивая? — спросила Маша, которая была в отчаянье, от того, что ничего не могла понять.
— Если у Аллаха есть жена, — то это вы… — сказал Рахим. — Есть красота непостижимая, неземная… Мы — ее слуги. Ничто не может помешать нашей верности. Вам, госпожа.
— Это наваждение, — негромко сказала Маша. — Я точно ведьма, — только не знала этого раньше… Но теперь знаю.
Между тем, жена Рахима продолжала причитать, и никак не успокаивалась. Никто там, в лесу, не мешал ей этого делать.
Странная это была картина: в почти первозданной темноте, освещаемой только подфарниками их «Уазика», среди подступающей черноты ночных деревьев, под звездным небом, на котором эти звезды начинали постепенно гаснуть, — во всем этом стонала и заходилась в речитативе раненая птица.
Перепуганная насмерть, — мироздание которой на глазах начинало рушиться. Тронулись тектонические древние пласты, сея вокруг разрушение, — навсегда лишая привычного. И пронеслась тогда жалоба беспомощного существа, — жалкая, и хватающая за душу одновременно… Ты пичужка, женщина, и червь, без сомнения, и микроб, и нет у тебя ни над чем власти, — гнездо, которые ты так старательно вила, лелеяла, и кроме него, ничего больше в своем мироздании не мыслила, — оказалось так непрочно, так хрупко, так ненадежно. Негде тебе больше спрятаться, некуда убежать, никто не пожалеет тебя больше никогда, и никто никогда не приголубит…
Причитала и причитала, причитала и причитала, причитала и причитала, — никуда от ее причитаний нельзя было деться.
— Если мы не сдадимся, нас убьют? — спросила Маша.
— Да, — ответили ей ее слуги.
— Вам же не нужно, чтобы я умирала?
— Нет.
— Тогда мы сдаемся… Вы идете в свою яму и сидите там месяц, — думаете там о жизни. У вас глубокая яма?
— Глубокая, — сказали ей, — она похожа на горшок, но очень большой. Спускаются в нее по лестнице, потом лестницу убирают, а горло закрывают досками.
— Но там не дует?
— Не дует, — сказали ей.
— Вот и замечательно, — сказала Маша, — раз там не дует… Нас пусть продают. Зато мы будет живы… Вы хотите, чтобы я осталась жива?