Лейтенанта между тем всё не было. Юрий Тихонович оставил выключатель в покое, наскоро расстегнул портфель и принял двойную дозу сосудорасширяющего. Закусить можно будет и пятнадцать лет спустя.
Снова вспышки за окнами-иллюминаторами, снова тряска и тошнотворная круговерть. И та же залитая лунным светом улица, мрачноватая подворотня, буйная трава на нехоженной тропе…
Ещё один стаканчик, огуречный хруст, щёлкнул замок портфеля — и Юрий Тихонович бредёт по улице, подсчитывает на ходу, какой нынче год, да никак не может сложить правильно. Но какая разница, утречком в газете на первой странице всё можно узнать. А нет ли где поблизости стенда с газеткой?
Коркин поднял глаза, чтоб поискать стенд, и остолбенел.
Навстречу ему шёл совсем уж постаревший и раздавшийся вширь лейтенант Ермилов.
…Юрий Тихонович заячьими скачками нёсся к машине времени. Думал он в эти трагические мгновенья лишь об одном — как бы не упасть. И уже не прижимал, как раньше, портфель к груди, а держал его на отлёте, чтоб не стукал по ногам. Подобно опытному канатоходцу, он выкинул в сторону и вторую руку и таким вот образом, подражая сверхзвуковому самолёту, рвался, не помня себя, к заветной будке.
Если б можно было предвидеть заранее последствия этого трудного бега, Юрий Тихонович обязательно проверил бы замок портфеля, запер бы его для верности ключиком, лежащим в нагрудном кармане. Но не будём винить его за непредусмотрительность: кто из нас знает наверное, что случится с ним через минуту, а уж через столько лет…
Случилось же то, что портфель глухо стукнулся о ствол вековой липы, но не вывалился из рук, а лишь распахнулся. И от этого удара в полном соответствии с законами механики выскочил из портфеля пакет с огурцами, а вслед за ним грохнулась и рассыпалась на тысячу осколков бесценная антикварная вазочка, выигранная в лотерее. Лопнула аптечная резинка, скреплявшая свиток рукописей, лёгкий ночной ветер подхватил исписанные листы и лениво погнал их по тротуару…
Не видел всего этого Юрий Тихонович, не стал он оборачиваться на грохот разбитой ценности и не вспомнил вовсе, что лежало в хрупком сосуде. Не до того ему было.
Он ворвался в телефонную будку и, не дав себе ни секунды передышки, грохнулся на пол, дёрнул что было силы рычаг. Время понеслось и замелькало, словно пятнистый футбольный мяч…
Теперь-то Коркин был осторожен. Пригибаясь, он прополз вдоль забора, затаился в кустах, повертел головой и, никого не обнаружив, шмыгнул в соседний двор. Там он залёг за детской песочницей и оглядел местность. В висках стучало, ноги не слушались, двор кружился и подрагивал.
Ермилова не было видно.
Нигде!
Тихое блаженство снизошло на Юрия Тихоновича. Ушёл он от погони. Нет уже более лейтенанта. Пожил, покуражился — и будет. Теперь дай другим пожить.
Никто не мог уже помешать великим коркинским планам. Взойдёт солнце, и будет день — первый день новой жизни.
Впрочем, здесь авторы взяли на себя лишнее и сами сформулировали те неясные мысли, что бродили в голове Юрия Тихоновича. Ибо в ту минуту вряд ли был он способен па обобщения и высокие слова. Наверное, большинство красивых слов, сказанных знаменитыми людьми по случаю великих свершений — о Рубиконе хотя бы или о Париже, который стоит мессы, — всего лишь выдумка досужих летописцев.
К естественной радости Коркина примешивалось нечто серое и тяжёлое. Так после получения гонорара нас охватывает иногда тоска и безразличие — мы вспоминаем о задолженности по квартплате. Скучно стало Юрию Тихоновичу. Гонка по десятилетиям утомила его. Глаза слипались. Колоссальным усилием воли он заставил себя оторваться от борта песочницы, рывком бросил своё тело к штакетнику, перевалил через него и рухнул в траву.
…Голова раскалывалась. Знойный ветер из пустыни Гоби забрался в рот, да так и остался там, обжигая глотку и укалывая шершавыми песчинками.
Юрий Тихонович щурился от яркого утреннего солнца и пытался вспомнить, как очутился на газоне, где вывозил свой единственный приличный костюм. По кусочкам склеивал он события минувшей ночи.
«Куда я всё-таки забрался? — соображал Коркин. — Сначала дёрнул на двадцать. После встречи с Ермиловым добавил десятку, потом ещё пять. А дальше хоть режь — не помню. Рубанул рычаг, должно быть, на полную катушку. Хотел бы я знать, на что моя машинка способна. Чем чёрт не шутит — глядишь, и в двадцать второй век забрался. Оттого и развезло, Шутка ли…»