Как только Эссола заговорил о продаже, мать заголосила, закружилась по комнате, воздевая руки к небу и ударяя себя по лбу, словно в приступе безумия. Она призывала в свидетели, как это обычно делают пожилые женщины, Иисуса и Деву Марию, Иосифа и всех святых.
— Все пропало, — шепнул на ухо Эссоле Амугу. — Ты ничего не вытянешь из нее ни сегодня, ни завтра, да и вообще никогда. Говорил же я тебе…
— Поклянись, что ты ничего не получила за Перпетую, — громко крикнул Эссола. — Поклянись, если осмелишься. Поклянись памятью покойного отца.
Мария вопила что было мочи, уверяя, что не получала за свою обожаемую дочь никаких денег, однако она не осмелилась упомянуть имени покойного мужа. Она изливала неудержимый поток бессвязных слов, которые вызвали скорее растерянность, чем возмущение Эссолы, он испытывал сейчас лишь бесконечную усталость и горькое разочарование.
— Тебе не стоит дольше оставаться здесь, — шепнул Амугу. — Пошли.
Приведя Эссолу к себе, он мигом соорудил для себя и брата постель прямо на полу в большой комнате.
— Ложись, — сказал он Эссоле, укладываясь сам. — Катри не удивится, когда проснется наутро одна, а сейчас она все равно уже уснула. Что же касается денег, я уверен, деньги за Перпетую Мария получила.
— Сколько?
— Откуда мне знать? Неужели ты думаешь, что Мария станет мне докладывать! Только зачем тебе все это! Что ты собираешься делать? Потребовать свою долю?
— Потребовать свою долю! Неужели ты так никогда и не поймешь меня, братишка?
— Ну что ж, прекрасно, значит, ты, несмотря на все испытания, ничуть не изменился. Ты воображаешь, будто черный человек может жить по законам тубаба.
— Да при чем тут законы, брат! Речь идет о моей сестре Перпетуе, ведь она и тебе доводилась двоюродной сестрой. Я не хотел, чтобы ее продавали, не хотел, чтобы она стала рабыней мужчины.
— Говори потише, я не глухой! Рабыня… ну, ты скажешь! Когда наши матери выходили замуж, за них тоже платили деньги. Разве от этого они стали рабынями?
— Конечно.
— Я вижу, ты все никак не успокоишься. От таких мыслей ты можешь окончательно свихнуться, чего доброго, еще убьешь кого-нибудь или, наоборот, тебя убьют.
— Кто мне может сказать, сколько денег дали за Перпетую?
— Наверное, моя жена. Женщины обычно любят откровенничать друг с другом. Ты бы поговорил с ней. Да и с мужем Перпетуи тоже. Он живет в Ойоло. Найти его нетрудно, он служит в полиции, теперь ведь многие поступили гуда на службу, а зовут его Эдуардом, Эдуард… а как дальше, не знаю, да и не знал никогда. Он с самого начала не понравился мне. Ах да, я чуть было не забыл, ведь есть еще Кресченция, помнишь, та самая девочка, в семье которой жила Перпетуя, когда училась в Нгва-Экелё. Теперь она сама уже стала матерью семейства.
— А где она живет?
— Можно спросить у ее родителей. Почему бы тебе не отправиться туда завтра же? Хочешь, я поеду с тобой? Правда, Катри не любит отпускать меня надолго из дому, она говорит, что для мужчины всегда найдется работа, послушать ее, так мне вообще и шагу лишнего нельзя сделать. Ну да я ей скажу, что двадцать пять километров — это всего-навсего прогулка, не больше. Послушай-ка, я вдруг вспомнил, что Кресченция даже приезжала к Перпетуе и как раз в тот самый момент.
— В какой момент?
— Когда Эдуард со своим братом приехал свататься к Перпетуе. Вернее, вскоре после их приезда. Может быть, Перпетуя рассказывала ей что-нибудь? Кресченция долго жила у нас в деревне, неделю, а то и две. Она ушла из школы чуть ли не вместе с Перпетуей, а может, немного попозже. Они были очень дружны.