— Наблюдая за тем, что творится здесь, — вздохнул Стефано, — я невольно вспоминаю Алжир, да-да, Алжир конца шестьдесят первого — начала шестьдесят второго года, я изучал тогда высшую математику в Бордо. В ту пору оасовские молодчики вдруг поняли, что проиграли, и в отместку принялись громить все подряд: они взрывали дома, поджигали библиотеки, убивали прохожих. Правда, у них было всего несколько недель, чтобы дать выход душившей их ярости, тогда как наши буйствуют вот уже десятый год. Останется ли у нас что-нибудь ценного или живого после их ухода? Весь мир охватил ужас, когда стало известно о печальных событиях в Алжире, а известно об этом стало благодаря независимым арабским странам, которые забили тревогу. Что же касается нас, то нам, пожалуй, ничто не поможет, мы обречены на тысячелетние страдания, нас медленно и незаметно перемалывают хорошо смазанные жернова. Меня, например, они здорово надули. Подумать только, в любом другом месте я мог бы работать в несравненно лучших условиях — стоило только предложить свои услуги. Но вот попал сюда, и теперь все рухнуло, я в тисках. Говорят, что всего несколько лет, а может, и всего несколько месяцев назад такие, как я, могли еще уехать. Но теперь все изменилось. Знаешь, на чем они играют, чтобы заставить нас вернуться сюда? «Наша родина строится. Она со слезами обращается ко всем своим детям, умоляя их сплотиться вокруг нее. Неужели вы окажетесь столь жестокими, что не откликнетесь на страстный призыв нашей общей матери, ссылаясь на политические разногласия? Забудем мелкие распри…» Будь спокоен, это действует безотказно, люди, которые находятся в изгнании, обычно так чувствительны, что готовы поддаться на любые, даже заведомо фальшивые разглагольствования о патриотизме. Но стоит им сюда вернуться, и они убеждаются, что их ждет совсем иное: попробуй только выразить сомнение в тех благах, которые якобы несет нам помощь из-за рубежа — ведь о ней во все трубы трубят, хотя каждому ясно, что за этим кроется, — попробуй только слово сказать, и ты пропал.
— Что я тебе говорил, — поддержал его хозяин дома, — для иностранцев у нас наготове все что угодно. А вот беременная африканка, которой требуется оказать помощь, вызывает у наших так называемых правителей только отвращение — когда их просят о помощи, они начинают зевать и в конце концов попросту отворачиваются от нее. Послушай, Ванделин, тебе не кажется, что это начало геноцида? Гебе не кажется, что нам следует поставить об этом в известность какую-нибудь международную организацию? Тем самым мы разоблачим и тех, кто грабит и уничтожает наши леса, вообще наши национальные сокровища. Если бы в других странах узнали, что здесь творится, люди ужаснулись бы. По-моему, настало время привлечь к нашей стране внимание какой-нибудь международной организации. Как ты думаешь, Ванделин?
— Международной организации! — смущенно вздохнул Ванделин, оглушенный и обескураженный таким взрывом наивного и слепого патриотизма. А он-то ожидал здесь встретить угрюмое смирение либо непреклонное, но молчаливое сопротивление. — О какой международной организации ты говоришь? Может, ты имеешь в виду ООН? Тогда придумай что-нибудь другое. ООН — это игрушка в руках тубабов, которые всегда готовы выступить против нас. Если бы ООН, у которой были все права на это, вмешалась в наши дела, как того требовала партия Рубена, если бы она организовала у нас свободные выборы, как это было сделано в других странах, разве мы дошли бы до такого? Но вместо этого она позволила подменить нашу подлинную независимость мнимой. Иными словами, господину предоставили самому рассудить тяжбу со своим рабом. И вот результат. Мне ли не знать, что такое ООН! Рубен понадеялся на эту организацию и — погиб. Нет, надо придумать что-то другое… Только не говори мне об Организации африканского единства!