– Что мне может угрожать?
Она посмотрела мне в глаза, и на меня нахлынул поток воспоминаний: всё то странное и страшное, что когда-либо случалось со мной и что я пытался забыть.
Когда я был в третьем классе, какой-то мужчина в черном плаще следил за мной на детской площадке. Учителя пригрозили, что вызовут полицию, и он, ворча, ушел, но мне никто не поверил, когда я сказал, что под широкими полями шляпы у него был только один глаз – прямо посреди лба.
До этого – вот уж и впрямь далекое воспоминание, – когда я ходил в детский сад, воспитательница случайно уложила меня спать в кроватку, куда заползла змея. Мама завопила, когда пришла за мной и увидела, что я играю с обмякшей чешуйчатой веревкой: не знаю как, но я задушил ее своими пухлыми детскими ручонками.
В каждой школе со мной случалось что-нибудь жуткое, страшное, после чего мне приходилось оттуда уходить.
Я знал, что должен рассказать маме о старушках у фруктового ларька и о миссис Доддз в музее, о том, как мне померещилось, что я раскрошил училку математики мечом. Но я не мог себя заставить. Мне почему-то казалось, что это положит конец нашей поездке, а этого я не хотел.
– Я пыталась держать тебя как можно ближе к себе, – продолжала мама. – Но они сказали, что так только хуже. И остается лишь один вариант, Перси, – место, куда хотел тебя отправить твой отец. А я… я просто этого не вынесу.
– Отец хотел, чтобы я ходил в спецшколу?
– Не в школу, – тихо поправила меня мама. – В летний лагерь.
У меня голова шла кругом. С чего папе, которого даже не было рядом, когда я родился, разговаривать с мамой о летнем лагере? И если это было так важно, почему мама никогда раньше не заводила о нем речь?
– Прости, Перси, – сказала мама, заметив мой взгляд. – Но я не могу об этом говорить. Я… я не могу отправить тебя туда. Ведь тогда, может быть, мне придется навсегда с тобой попрощаться.
– Навсегда? Но если это просто летний лагерь…
Она повернулась к костру, и по ее лицу я понял, что, если буду спрашивать дальше, она расплачется.
В ту ночь мне приснился яркий сон.
Ревела буря, и два прекрасных создания – белый конь и золотой орел – сражались насмерть на берегу, у самой кромки воды. Орел спикировал вниз и полоснул коня по морде огромными когтями. Конь встал на дыбы и лягнул орла по крылу. Они бились, а земля грохотала, и откуда-то из ее глубин раздавался чудовищный хохот, и чей-то голос подстрекал сражающихся.
Я бросился к ним, зная, что должен помешать им убить друг друга, но бежал как в замедленной съемке и понимал, что не успею. Я видел, как орел ринулся вниз, нацелив клюв в распахнутые глаза коня, и крикнул: «Нет!»
Я резко проснулся.
Снаружи и правда бушевал шторм – такие бури ломают деревья и сносят дома. За окном не было ни коня, ни орла – только вспышки молний, яркие, как солнечный свет, и двадцатифутовые волны, ударяющие в песок как боевые орудия.
Снова ударил гром, и мама тоже проснулась. Она села, широко открыв глаза, и сказала:
– Ураган.
Это было безумие. На Лонг-Айленде никогда не бывает ураганов в это время. Но океан, похоже, об этом забыл. За грохотом бури я услышал далекое мычание – злобное и жуткое, – от которого у меня волосы встали дыбом.
А потом раздался звук потише, будто киянкой ударяли по песку. Это был отчаянный вопль: кто-то кричал, молотя в нашу дверь.
Мама выскочила из постели прямо в ночнушке и рывком распахнула дверь.
На пороге стоял Гроувер, за спиной у которого стеной шел ливень. Только это был… не совсем Гроувер.
– Всю ночь искал, – задыхаясь, проговорил он. – О чем вы думали?!
Мама посмотрела на меня с ужасом – и испугалась она не Гроувера, а того, что заставило его прийти.
– Перси, – сказала она, перекрикивая дождь, – что случилось в школе? Чего ты мне не рассказал?
Я застыл, глядя на Гроувера. И никак не мог сообразить, что я такое вижу.
– O Zeu kai alloi theoi![7] – завопил он. – Он идет по пятам! Ты что, не рассказал ей?!
Я был слишком ошарашен, чтобы заметить, что он только что выругался на древнегреческом, а я прекрасно его понял. Я был слишком ошарашен, чтобы задаваться вопросом, как Гроувер сумел добраться сюда самостоятельно посреди ночи. Потому что на нем не было штанов, а вместо ног… а вместо ног…
Мама сурово посмотрела на меня и тоном, какого я раньше от нее никогда не слышал, велела:
– Перси. Рассказывай, живо!
Я промямлил что-то про старушек у фруктового ларька и про миссис Доддз, а мама в ужасе смотрела на меня, и в свете молний ее лицо было мертвенно-бледным.