Ладно. Тут как раз страстная неделя проходит — сидим, разговляемся. Глядь — Маруська бегет, Андреева баба, моя сватья, и ревет что есть мочи: «Улетел, улетел! Люди добрые, подсобите!» Мы аж рты пораскрывали от изумления. После — в курятник. Точно, нет ероплана, сотона ему в ухо! И дыра в потолке. Чернущая-пречернущая. Самогонкой разит.
Ну, понятное дело, балясы точим только про Андрейку: как он там в космицском пространстве и чем опеть это обернется — либо медаль ему повесют, либо в тюрьму за самоволку посодют. Космос тебе не баня, понимать нужно. Однако ж газеты сохраняют молчание, обратно же телявизир — ни твою мать. Мы волноваться почали, ан глядь — Андрюха приползает. Весь оборванный, грязный, без сапог и без кепки, лицо белое, руки-ноги как в лихоманке. Мы его обступили и говорим: «Ну, как там? Погано?» «Ох, — говорит Андрей, — хуже не бывает. Все деньги, что были, за неделю спустил!» Ну, думаем — космос! Мать его перемать!
Хотели еще у Андрея выспросить, но, видно, человеку и так досталося, бог с ним! Обратно же от Маруськи ему влетело: как увидела сваво супружника в таком виде, ну поленом охаживать! «Я тебе, — кричит, — покажу космос! Я тебе устрою «Союз — Аполлон», пьяница проклятый!» Так и не поняла, что Андрюха космицской полет совершил. И вы не верите? Дело ваше, хозяйское. Я могу и не рассказывать…
…следовательно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Так сказал кто-то из моих великих друзей. А может, и я (что-то странное происходит с моей памятью). Жажда новизны не покидала меня с детства. Впоследствии этот метод окрестили «новизмом»…
Мы летали в космос еще с той поры, когда жили в городе белой акации у самого Черного моря. Я не буду приводить его подлинного названия, скажу только, что начинается он с прописной буквы О, похожей на иллюминатор космической ракеты. Билетами в космос торговали на Привозе. Цена была не такая уж малая — десять копеек серебром, — и не каждый из нас, юных гениев Молдаванки и Дерибасовской, мог позволить себе такую роскошь.
В созвездии Рыб я побывал прошлым летом. Мы с женой спустились по трапу: в красном небе, невысоко над горизонтом, рыбьими глазами смотрели три звезды. Откуда мог знать рыбец, что небо здесь красное? Ведь у него никогда не было лишних десяти копеек серебром!..
Если серебро хорошенько начистить, оно будет сверкать, как алмаз. В доме моего отца столовое серебро хранилось в боковом ящике буфета. Однажды я украл серебряную вилку и продал знакомому мальчику из реального училища за десять копеек. Мне хотелось побывать в космосе. Жажда новизны…
Рыбец умер от инфлюэнцы в трехмесячном возрасте. Он уже тогда писал белые стихи. Мы все развивались очень быстро. Помню, как он, высунувшись из люльки, громко декламировал своим веселым, слегка надтреснутым голосом:
Впрочем, вполне возможно, это написал не рыбец, а Капитан, с которым я познакомился у свистульки. Свистулька был женат на родной сестре экзекутора, еще в двенадцатом году перешедшего на сторону белых. Так мы называли тех, кто любил белое вино и белые танцы…
…один раз увидеть!..
Жажда новизны гонит меня вперед и вперед. «Один только раз!» — шепчу я, натягивая на посеребренную голову алмазный мой шлемофон. Я лечу посреди галактик. От меня серебряными копейками отскакивает космическое вещество, похожее на рыбью чешую…
Рядовой боец военизированной охраны космодрома имени Артура Хейли — а попросту говоря, сторож Степаныч — принялся за обход объекта в двадцать ноль-ноль. Степаныч служил здесь больше сорока лет, еще с тех времен, когда «Артур Хейли» считался космодромом секретного типа. Сторож хорошо помнил, как сюда приезжало большое начальство, то и дело взлетали ракеты, а военизированной охране выдавали не только махорку, но и боевые патроны к праздникам. С тех пор многое изменилось. Пришел в негодность и обветшал стартовый комплекс, заржавели подъездные пути, а из хранилища водорода кто-то украл весь наличный газ. Степанычу предлагали уйти на космодром имени Ильи Штемлера, модный и красивый, но Степаныч не торопился, раздумывал. Все еще надеялся, что будет и на их стартовом столе праздник.
Повинуясь многолетней привычке, сторож осмотрел кабель-заправочную башню, гусеничный транспортер, газоотражатель. Все было на месте, кроме выносного командного пункта, который вынесли еще летом неизвестно куда.
— Ну, дежурим? — раздалось за спиной у старика. Степаныч крутанул голову и высветил незнакомца фонариком на быстрых нейтронах. Это был Финтич, новый начальник космодрома, назначенный неделю назад.
— Что это вам не спится, Олег Ягуарьевич? — вздохнул сторож, потирая спину, некогда обожженную радиоактивным топливом.
— Все, понимаешь, дела… — ответил начальник и протянул деду американские сигареты. — На, кури.
— Не дозволено, — отстранился Степаныч, почесывая затылок, некогда ушибленный третьей ступенью, отделившейся от ракеты. — Помнится, лет пять назад закурил тут один такой — как шарахнуло! — ноги у него пошли в перигей, а голова в апогее оказалась. Мериканцы твои свистели: неопознанный летающий объект объявился!..
— Сегодня можно, — подмигнул Финтич. — Представляешь, дед, скоро эшелоны с новейшим оборудованием повернут не на «Илью Штемлера», а к нам! Ну, пришлось попотеть, конечно… Всех заинтересованных лиц в дубленки одел, в пиджаки из кожи, вельвет…
— Ох, и попадет тебе, Олег Ягуарьевич, — покачал головой старик. — Гляди, сядешь!
— Посадка будет мягкой, в заданном районе! — засмеялся начальник. — Не дрейфь, старик! Завтра тебе боевые патроны выдадим!
— Да я… да за это… — Степаныч стал тереть правый глаз, выбитый стропами парашюта командного отсека.
Над космодромом имени Артура Хейли вставала луна, похожая на медную пуговицу от дефицитного в наших универмагах импортного блайзера.
Я с моим другом инженером Матвеевым давно хотел смотаться на Альфу Центавра, побродить по ее старинным улочкам, похожим на тупики Пречистенки и Стромынки, поговорить с тамошними аборигенами. Но выкроить время не удавалось: то очередной сценарий про очередного великого композитора буксовал в недрах Госкино, то горела путевка в Северную Австралию, то Матвеев разбирал на части свою ракету и никак не удосуживался собрать ее вновь. И все-таки наступил счастливый миг отправления: взревели моторы, за стеклом иллюминаторов промелькнули переулки моего детства, такие родные, много раз описанные и переизданные, и черный космос обмотал наш корабль лоскутным одеялом своих галактик. Матвеев смело дергал рычаги управления, а я погрузился в извечные мысли свои о мире, о доме, о предназначении гения. «Что было у Пушкина с Фикельмон?» — эта мысль оказалась последней перед тем, как на меня навалилась тревожная дрема.
Альфа Центавра встретила нас теплым дождиком, такой знакомой земной грязью и запахом садовых фиалок (откуда они в такой пропасти?). Мы скакали с Матвеевым с кочки на кочку, лавируя между лужами, и были не рады своему путешествию, как внезапно прилетел местный житель на летающей кастрюльке. Его доброе светло-зеленое лицо сияло гостеприимством.
— Вы никак с Земли, граждане? — первым заговорил абориген. — Ну, добро пожаловать. Может, ко мне? Разносолов не обещаю, а чайкю вам налью.
Он познакомил нас со своей семьей. Такая жё зеленая, как и он, жена — немного сутулая, с добрыми натруженными щупальцами; двое детей — сын и дочь, как два огурчика с грядки, даже в пупы рышках, — любопытные, смешливые. Все они сели рядком и затянули свои народные альфацентавринские припевки.