Мотоцикл валялся в неглубоком кювете сразу перед поворотом. Это был немецкий БМВ армейского образца. Вести как привороженный уставился на русскую фуражку с квадратным козырьком и голубым околышем, придавленную погнутым рулем машины. Хозяин мотоцикла и фуражки лежал поодаль, гимнастерка на его спине была покрыта засохшей кровью.
Вести не первый раз видел смерть, и он не испугался тем утром, определившим многое в его дальнейшей жизни. Русский был убит выстрелами в спину. Непонятным для себя образом Вести сразу представил, как все здесь произошло этой ночью. Офицер ехал в город со стороны аэродрома, перед поворотом сбросил скорость, и тут его настигла пуля из кустов.
Перейдя дорогу, Вести и в самом деле обнаружил три гильзы от автоматического пистолета, обломанные веточки и следы. Будь это отпечатки солдатских сапог или егерских ботинок, Вести не удивился бы. Перед ним на влажной земле были четкие следы подростковых сандалий. Таких же, в какие был обут он сам.
Вести примостил рядом сундучок с машинкой, сел, и перед его глазами чередой прошли знакомые парни. После боев за городок оружием обзавелись многие, не все сдали свои арсеналы и после предупреждения русской комендатуры. Так кто же? Налетевший сзади ураган швырнул Вести на землю, скрутил за спиной руки, дохнул в лицо крепким табаком: «Он, гаденыш, убил капитана!» На погонах русского солдата нашивки складывались в букву «Т», как посадочный знак на летном поле. Сам солдат тоже был с аэродрома, обветренный, прокуренный и злой.
Так Сильвестр впервые познакомился с крепкими русскими выражениями и папиросами («метр палишь, два бросаешь», — говорили о них на черном рынке), которыми угостил приехавший под вечер военный следователь. Он громко говорил, много курил, ерошил на голове Вести давно не стриженные вихры, а на месте убийства капитана тяжело вздыхал: «Бедняга, а ведь ему послали на Героя… Бедняга, всю войну отмолотил, а через месяц после Победы… Зенитки не сбили, “мессеры” не скушали, а на земле погиб».
Вести потянул следователя за рукав и показал на гильзы. Одна куда-то исчезла, другая была затоптана в землю, а третью Вести еще раньше спрятал в карман. Военный сыщик покрутил в руках медный цилиндрик: «Парабеллум… “Вервольфы” шалят, не иначе… В одном Прокопову повезло: ни жены, ни детей, ни родителей. Все погибли. Плакать будет некому».
Вести понял, что так звали убитого — Прокопов. Он не мог понять, почему до слез жалко русского летчика. Может, Вести не выплакал слезы по отцу, занесенному роком войны в Россию и погибшему на реке Дон? Или чувствовал свою вину за выстрелы, прогремевшие на повороте проселочной дороги? Вести никому не сказал о следах, которые видел под кустами орешника. Он сам решил найти стрелявшего.
Прокопова хоронили на другой день. В ограде госпиталя Святой Марии Магдалины было кладбище, где между крестов уже появились зеленые дощатые пирамидки с красными жестяными звездами. Вести протолкался среди летчиков в кожаных куртках. Бросая горсточку земли (узкое лезвие гробовой крышки проступало далеко внизу, как бы по ту сторону земного шара, и уж во всяком случае по ту сторону земной жизни), Вести попросил убитого летчика передать отцу привет. Не может быть, чтобы попы все врали. Сильвестр верил: погибшие солдаты как-то могут переговариваться, и отец узнает, что мама поднимется на ноги (пожилые обозники из комендатуры дали хлеба, крупы и даже подарили серую козу, не взяв взамен машинку «Зингер»), что Вести не обижает мать и заботится о ней.
Комья освященной земли падали на крышку с легким стуком. Несмело ударил колокол. Над городом с ревом пронеслись две пары самолетов с красными звездами на распластанных крыльях, рванул салют. На могиле русского летчика вместо обычной пирамидки поставили пропеллер истребителя. А убийцу так и не нашли — ни много говоривший военный следователь, ни Вести, которого следователь угощал папиросами и разными криминальными историями.