– Дон! – после паузы сочувственно воскликнул Фальцетти. – Как я тебя понимаю, дорогой мой! Давай договоримся так: с этого момента ты царь, а я твой помощник. Честное слово, не для себя, для дела. Тебе с твоими копиями одному не справиться будет. Это не то чтобы мое условие, это теперь, если хочешь, условие жизни, условие прилагаемых обстоятельств.
– А? – невнимательно спросил Дон. – Каких обстоятельств? О чем ты? Я сейчас ухожу и, повторяю, никаких шлемов я не надену.
– Вот снова ты про шлем! Какой ты странный сегодня! При чем тут какой-то шлем? – опять-таки с сочувствием, пусть даже насквозь фальшивым, вопросил Джакомо Фальцетти. – Я что-то твоих экскламаций насчет шлема не понимаю.
– Это не важно, – вставая, ответил Дон. – Я просто в твоих аферах не хочу принимать участия. Для меня это будет немножко слишком. Извини, друг Джакомо, я твои ожидания, кажется, обманул.
Фальцетти вопросительно склонил голову к плечу. Взглянул хитро, недоумение попытался изобразить.
– Но ты уже принял это участие, спасибо тебе, конечно. Без никакого шлема, просто потому, что сел в кресло. Шлем – он просто экранирует от воздействий. Афера, как ты эту операцию называешь, хотя, напомню, официально она называется Инсталляция, уже произведена. И хотя она еще не кончилась, хотя еще идет подготовка к тому самому Мигу, но через минуту, через десять секунд он настанет, и это неизбежно, и отказываться поздно, дорогой Дон. Все уже сделано!
Установка, которую Фальцетти называл сперва экспансером, а затем переименовал в гомогом (названием этим он гордился едва ли не меньше, чем самой установкой, хотя позже он снова поменяет название – теперь уже навсегда, – и это будет Инсталлятор; ему показалось очень тонким и остроумным назвать Инсталлятором прибор, совершающий Инсталляцию), действительно сработала в тот миг, когда Дон сел в кресло. Процентов девяносто ее приспособлений – все эти трубки, диски, кристаллы – никакого функционального значения не имели и служили только для того, чтобы услаждать глаз Фальцетти. Но остальные десять процентов, глазу не видных, работали удивительно. Причем сердце прибора находилось совсем в другом месте.
Главное зерно фальцеттиевой идеи (точнее, идеи, о которой Фальцетти думал, что она принадлежит ему и никому больше) состояло отнюдь не в тривиальной перезаписи личности – сначала с «биологического» носителя на интеллекторный, а потом в обратном направлении, но уже на другие биологические носители, – а в создании на огромной площади так называемого «платонова» пространства. Давно уже было к тому времени известно, что простая перезапись туда и обратно ни к чему хорошему привести не может по той простой причине, что перезапись сознания на систему, структурно отличающуюся от первичной, рождает множество принципиально неустраняемых ошибок.
Ошибки эти, правда, можно было – уже, конечно, не человеческим, а чисто интеллекторным умением – постепенно уменьшать по индексу незначительности Гохбаха и в идеале сводить почти к нулю, однако человеческий разум, при всей его сравнительной бесхитростности, все-таки достаточно сложен и в случаях внезапных, непредусмотренных может откликаться на наличие оставшихся погрешностей иногда самым драматическим образом. История исследований в этой области хранит печальный пример добровольца Д., решившегося на обмен сознаний и через четыре года после «успешного» окончания испытаний ставшего убийцей, – он, по мнению биологических и интеллекторных экспертов-психиатров, ни с того ни с сего помешался и убил добровольца, поменявшегося с ним сознаниями, причем убил зверски, «с признаками извращенного издевательства».
«Платоново» пространство, весьма неохотно воспринимаемое представителями консервативной науки и называемое ими «кошачьим», было открыто лет за сто пятьдесят до описываемых событий. Автор открытия, некий Бруно Хайдн-Лазаршок, до самой смерти своей считал «божественной несправедливостью» то, что он так и не получил за него высшую награду Ареала – научного Ашкара, – и даже написал об этом нашумевшее в свое время стекло. Беда его сводилась к тому, что существующими методами научного исследования признаки наличия «платонова» пространства зафиксировать было теоретически невозможно, ибо в это пространство люди, интеллекторы и порождения их разума не могли проникнуть по определению. «Платоново» пространство было населено идеями. О том, что там существовало, могли догадываться только избранные адепты формулы Хайдн-Лазаршока – для обывателя все сводилось к платоновским идеям кошки и кварка.