Вот как откликнулись трое известных писателей на максиму Софокла «Познай себя»: «Познать себя? Если бы я познал себя, то в страхе бы убежал» (Иоганн Вольфганг Гёте); «Гусеница, которая познает себя, никогда не станет бабочкой» (Андре Жид) и «Все, что мне известно о природе человека, я узнал в процессе познания самого себя» (А. П. Чехов). Все трое, я уверен, знали себя от и до, но Чехов оказался наименее циничным и наиболее объективным. Он понимал, что по большому счету мы проводим свою жизнь наедине с собой.
Сколько бы мы ни общались с дорогими или ненавистными нам людьми, сколько бы ни наблюдали и ни исследовали общество, мы никогда не узнаем других так, как знаем себя. Пока наука не изобретет технологию, позволяющую вжиться в сознание другого человека, мы так и будем смотреть на других издалека, считывая их реакции по лицу, а сами – обитать в собственной голове в компании с самим собой, в гордом одиночестве.
Любое создание художественных образов начинается и заканчивается знанием самого себя. Независимо от того, как именно писатель представляет себе свою внутреннюю сущность – как тайное «я», прячущееся за галереей социальных обличий, или как незыблемый остров посреди житейской круговерти, – он все равно будет самодостаточным и неповторимым. Именно из этого внутреннего самоосознания автор должен экстраполировать внутреннюю изменчивость создаваемых персонажей. Иными словами, у каждого из нас имеется один-единственный внутренний мир, который нам доведется увидеть без прикрас. Таким образом, создание художественных образов начинается и заканчивается с познания автором самого себя.
Но ирония в том, что, несмотря на отчетливые различия между людьми – возрастные, гендерные, генетические, культурные, – общего у нас гораздо больше, чем различного. Все мы испытываем одни и те же основные ощущения – радость любви, страх смерти. Поэтому можно не сомневаться, что мысли и чувства, которые возникают у вас, возникают и у каждого из прохожих, идущих вам навстречу, но в свой срок и по-своему.
Чем больше вы проникаете в тайны собственной натуры, тем сильнее постигаете натуру своих персонажей и тем больше они выражают ваше представление о человеческой природе в принципе. И тогда ваши персонажи находят отклик у сопереживающего читателя/зрителя. Более того, читая или смотря ваше произведение, люди открывают что-то новое в самих себе, поскольку ваши персонажи выросли из ваших внутренних качеств и для читателя/зрителя они оказываются новостью.
В главе пятой мы рассмотрим умение вживаться в персонаж – прием, который превращает ваш внутренний мир во внутренний мир персонажа, а персонажа – в человека, которого вы знаете как самого себя[14].
В заключение
Плохо прописанные персонажи показывают нам людей не такими, какие они есть; шаблонные персонажи изображают тех, кого предпочитают другие; неповторимые персонажи демонстрируют нам тех, кого предпочитаем мы; эмпатичные персонажи объясняют нам, кто мы есть на самом деле.
Поскольку в обыденной жизни нам отказано в удовлетворении эмоциональных потребностей такими опасными средствами, как, например, месть, мы удовлетворяем их, запоем поглощая сюжетные истории. Они переносят нас в бесчисленные миры, однако проводниками за пределы нашего бытия служат именно персонажи, а движущей силой этих воображаемых путешествий – сопереживание.
Разнообразие сложных персонажей, появившихся на свет за долгие столетия существования литературы, намного превосходит круг людей, которых мы встречаем в своей жизни, и ощутимо обогащает наше понимание тех, кого мы все-таки встретим. И поскольку персонажей мы знаем лучше, чем реальных людей, мы любим их так, как редко любим окружающих. Ничего удивительного – ведь людей, даже самых близких, мы знаем отнюдь не так хорошо. А если вы мне не верите, если вам кажется, что вымысел не способен превзойти действительность, подумайте: возможно, писательский труд – это не ваше.
2
Дилемма Аристотеля
Сюжет и персонаж
Термины «движимый сюжетом» и «движимый персонажем» придуманы кинокритиками в середине XX века, чтобы подчеркнуть разницу между голливудскими фильмами и европейским кино – или, в их понимании, между массовым развлечением и высоким искусством. Вскоре в таком же ключе начали писать и литературные критики, отделяя «настоящую литературу» от «чтива». Если поначалу околобродвейские постановки служили поводом для спектаклей на Бродвее, то в 1960-х для театрального мира Нью-Йорка по 42-й улице прошел водораздел между искусством и деньгами. Та же ситуация повторилась и в английском театре, который разделился на традиционные площадки лондонского Вест-Энда и экспериментально-авангардный «фриндж». Годы спустя американское телевидение, расколовшись на каналы по подписке и финансируемые за счет рекламы, противопоставило персонажное искусство для взрослой аудитории сюжетному коммерческому развлекательному продукту для семейного просмотра.