Между тем когда – не сразу – Марья Гавриловна, все так же приподняв брови и полуприкрыв глаза, бесстрастно разгадала, откуда дует ветер, и как то, чем она была в прошлом, сошлось с тем, чем ей предстояло стать, голова у нее склонилась еще ниже – пожалованный ей неожиданный ответ надо было скрыть от беспечных взоров.
Впрочем, если бы кому-нибудь из невнимательных соседей и вздумалось в тот миг взглянуть на Марью Гавриловну, едва ли бы он что-то необыкновенное в ней различил, ну разве что заметил вдруг напрягшиеся и отвердевшие черты лица, начавшего обретать характерные особенности изваяния именно тогда, когда до Марьи Гавриловны вместе с обморочным благоуханием сирени донеслось из ниоткуда, что от нее ждут решительного шага.
Предстояло все же разобраться с тем, какого именно шага от нее ожидают. Это было непросто. Когда Петр Петрович исчез во временном интервале, он прирос к Марье Гавриловне безотлучно, и она, Марья Гавриловна, тоже постепенно и у всех на глазах в каком-то смысле начала убывать для мира. Таким было бесхитростное мнение окружающих, поговаривавших, что докторская жена-де отправилась скитаться в пространства собственных эманаций, и, между прочим, не сильно ее жалевших, потому что им всем вокруг тоже, ну просто черным по белому, было ясно, что если на кого-то обращено ожидание, плевать, оправданное или нет, стоит ли толковать об одиночестве. Как бы то ни было, отныне все, что ни приходило Марье Гавриловне на ее сосредоточенный ум, она сразу превращала в настойчивое безмолвное взывание к Петру Петровичу, словно нуждаясь в его санкции для того, чтобы окончательно усвоить смыслы своей жизни в том виде, в каком она ему их преподнесла. На удивление всем возвышенная самоуглубленность не умалила деловой трезвости и хватки Марьи Гавриловны: в тех случаях, когда она задумчиво снисходила до каких-то решений по хозяйству, она принимала самые удачные и благоразумные меры, пренебрегая мелочами, и они чудесно налаживались сами собой или самоуничтожались, исчезая за горизонтом ее взгляда, – неподвластность тленному миру безупречно отточила ее редкие действия. Не домогаясь ничьих дружб, она не искала нужного тона с деревенскими, отчего он сразу нашелся, тот самый, каким она говорила в городе, и необыкновенно вписавшись в общий колорит крестьянской жизни с ее бесполезно трудовыми днями, которые сливались воедино, перешагивая через пустые окна ночей, Марья Гавриловна словно только пребывала в деревне, покачиваясь на самом деле в люльке мирового пространства.