Я нередко бывал на кухне, мастерил всякие самоделки. В начале пятидесятых, сразу после объявления амнистии, почти все парни стали носить в кармане финочки или кастеты. Вот как раз свинцовый кастет я себе там и мастерил. Набирал на свалке кусков свинцового кабеля, расплавлял их на газовой плите в старом ковшике, а потом заливал в форму. Форму сделал сам: взял кусок многослойной фанеры и выпилил лобзиком по образцу, взятому у приятеля. А потом выдавил в цветочном горшке с землей этой фанерной фигуркой нужную форму. В нее и заливал свинец. Когда Людка, повернувшись спиной ко мне, продолжала свое дежурное занятие, я ее спрашивал:
— Теть Люда, вы там киску купаете?
— Что? — вздрагивала она, а потом, рассмеявшись, подтверждала: — Киску, киску, именно ее и купаю.
— А мне можно вам помочь? Или хотя бы посмотреть? — с надеждой спрашивал я.
— Маленький еще! Вот вырастешь и насмотришься еще этих самых кисок.
В то время многие жены не работали, а называли их по профессии мужа: докторша, инженерша. А вот Людка по этому правилу была музыкантшей. Уже с утра от нее сногсшибательно пахло духами. “Из ТЭЖЭ не вылезает”,— говорили про нее соседки. И все же все к ней относились снисходительно: вечно у нее на кухне что-то пригорало. Или чайник нередко забывала выключить, и он пускал пар на всю кухню. Тогда кто-нибудь из соседей вежливо стучал к ней в дверь и говорил вкрадчивым голосом: “Людочка, у вас там чайник!” А наш квартуполномоченный Иван Григорьевич, который работал неизвестно где и часто торчал днем дома, норовил еще при этом и в комнату к ней заглянуть. И нередко, бывало, выходил оттуда распаренный не хуже чайника, победительно расправляя пышные усы. А “музыкантша” вскоре после этого томно шествовала к кухонному рукомойнику в длинном, до пят, халате.
Кстати, в квартиру Иван Григорьевич входил всегда громогласно, от стука входной двери при этом у нас чашки подскакивали в буфете. Вся квартира сразу притихала. После этого нередко бывали квартирные собрания, на которых он после очередного инструктажа в ЖАКТе сообщал что-нибудь очень важное: об ужесточении правил прописки или о поддержании в порядке комнатных громкоговорителей. В его же обязанности входил и контроль за кусочками газет, лежащими в специальном ящичке в туалете. Неровен час, кто-нибудь по неосмотрительности положит туда клочок газеты с важным портретом. Тут же Иван Григорьевич пытался выяснить, чье это художество. И нередко обращался и ко мне:
— Вовочка, — ласково спрашивал он, — а ты случайно не видел, кто последний в уборную заходил, и не заметил, была у него в руках газета?
Еще в его обязанности входило вывешивание списка очередности дежурств по уборке. Обычно дежурство принимала следующая по списку семья. И если что-то с уборкой было не так, они шли к квартуполномоченному разбираться, кто прав, а кто не прав. И управдом, и участковый первым делом, входя в квартиру, направлялись к нему и о чем-то там долго шептались.
И вот как-то по квартире рано утром уверенно протопали сапоги. Потом раздался женский вой. Соседи притаились. Чуть позже на кухню выползла зареванная Людка. Ее Левку-музыканта взяли. Почти сразу же пошли разговоры, что и ее скоро должны будут выселить. Иван Григорьевич солидно рассуждал, что к ним с женой сын может вскоре переехать. Вот он как раз Людкину комнату и займет. Но шли недели, и никого пока не выселяли. Музыкантша осунулась, у нее появилась седина. Вместо кокетливых шляпок стала носить платки. Куда-то все ходила с корзинкой. Говорили, что она теперь на барахолке торгует — мужнины вещи продает.
Но неожиданно через пару недель Людка вдруг снова ожила, опять стала модно одеваться. Часто стала в квартиру являться поздно и подшофе, нередко при этом напевала, проходя по коридору:
В парке Чаир распускаются розы, В парке Чаир расцветает миндаль...
А через два месяца Левку неожиданно освободили. Он пришел с обритой башкой, жилистый, с пустым взглядом. Сразу же по его появлении из их комнаты долго слышались крики, мат, удары, что-то падало на пол.
Но потом опять, как и прежде, Людка стала бегать после его приходов к рукомойнику. А из их комнаты радостно доносился трубный марш из оперы “Аида”. Левка скоро нашел себе новую работу: стал играть в оркестре в кинотеатре “Спартак” перед началом сеансов. “Спартак” находился в двух шагах от нас, на улице Салтыкова-Щедрина, которую мои родители всегда по привычке называли Кирочной. А название улицы как раз и произошло от расположенной на ней лютеранской церкви — кирхи.