Тогда Прокопович пригласил Никиту в свой кабинет, и Никита ахнул; На стене ректорского кабинета, уставленного тяжелыми учеными фолиантами, блистала картина, на коей голая девица возлежала посреди чертогов, а на нее лился золотой дождь.
— Это Даная! — пояснил благодушно Прокопович,— В оную девицу влюбился когда-то древний греческий бог Зевс и проник в ее естество в виде дождя золотого. Сожалею, но картина сия только копия с работы знатного голландского мастера Рембрандта. О подлиннике же и не мечтаю. ■
Прокопович долго еще в этот зимний вечер рассказывал восторженно внимавшему Никите об итальянских мастерах Возрождения и голландском чудодее светотени. От него Никита впервые услышал о Тициане, которому сам император Карл V подал выпавшую кисть, обворожительном Рафаэле, о благородном Микеланджело, знаменитом Леонардо да Винчи.
Ученый хозяин имел чудные гравюры и эстампы и позволил Никите брать книги из своей богатой библиотеки. Вот когда и пригодилась Никите дедушкина грамота.
Однажды Сонцев застал своего секретаря заснувшим над книгой с итальянскими гравюрами. А наутро у них нежданно вышел ученый спор.
— Что ваши с Прокоповичем старые итальянцы! — смеялся Сонцев,— Модная школа — это французская школа! Мансар, Лебрен — создатели седьмого чуда света — Версаля. А в живописи и портрете — конечно же несравненный Ларжильер.
На спор явился хозяин, и скоро Сонцев и Прокопович от картин перешли к книгам и знатным философам: англичанам Гоббсу и Локку, здравствующему в Германии Лейбницу. Никита как завороженный слушал...
Сонцев незаметно подтолкнул Прокоповича:
— Смотри-ка; нашему-то юному философу новгородская ворона в рот залетит!
Прокопович заступился за Никиту:
— Да твой секретарь и сам рисует, и бойко, скажу, рисует.
По приказу князя Никита показал карандашные наброски всей команды Сонцева: спесиво выступающего Гофмана, кауфера Бургиньона в цирюльне, Федора, мрачно восседающего на козлах.
— Да ты не бойся, — подбодрил Прокопович,— показывай далее.
Никита вытащил последние беглые рисунки: Сонцев верхом на лошади, Сонцев, спящий в кресле, и тут же — Прокопович подтолкнул Сонцева — князюшка в изысканном реверансе перед дамами.
Сонцев рассмеялся:
— Недурно, недурно! Карандаш как бритва! Остер! — И добавил уже серьезнее; — Может, и в наших многотрудных делах сгодится. А кончится война, я эти рисунки самому государю покажу. Думаю, пошлет он тебя во Францию учиться знатной живописи!
— Нет, в Италию,— вмешался Прокопович.— Только в Италию! Но пока он здесь, отпусти-ка его под мое начало на время. Я готовлю одну театральную затею, и мне ловкий живописец надобен!
— От Дмитрия Михайловича Голицына наслышан и даже ведаю, кто автор сей театральной затеи,— шутливо погрозил Сонцев пальцем, но разрешение дал.
И вот, впервые после Новгорода, Никита снова держал в руках кисть, а не шпагу, и перед ним лежали краски: синяя прусская, охряная, лазоревая. Писать надобно было не уставные лики, а декорации к трагикомедии Прокоповича «Владимир». И Никита постарался от души и на славу. Декорации получились, может, и не очень верные, зато яркие и нарядные, и бурсаки старших классов, игравшие в пьесе своего ректора, их одобрили: «Пан сержант — добрый маляр!»
Никита и сам участвовал в театральном действе и сыграл роль молоденького жреца Бочудеса, но сыграл только однажды. На другой день после премьеры карета Сонцева уносила его опять в Польшу, навстречу войне.
И то, что сейчас Сонцев вспомнил те славные дни в Киеве и назвал его Бочудесом, был добрый знак. Значит, Сонцев особливо не гневается на свою молодую команду за вчерашнюю пивную дуэль.
— Так вот, мой Бочудес, знаешь ли ты, зачем мы едем к Яблонским? — повторил свой вопрос Сонцев. И лукаво подмигнул, как равному.— Как, по-твоему, отчего я распорядился вырядить тебя в этот пышный костюм версальского камер-пажа?
И так как Никита молчал, щелкнул пальцами: