7 августа 1716 года соединенная армада снялась с рейда Копенгагена и взяла курс на Борнхольм, где, по датским сведениям, якобы появился шведский флот. Но на сем острове царил на деле мир и покой, и скоро разосланные Петром фрегаты донесли, что швед по-прежнему стоит у Карлскроны. Петр хотел прямо идти к сей фортеции и блокировать шведские корабли, чтобы потом без помех высадить десант в Сконе, но датские адмиралы упрямо не желали уходить от родных берегов. В великом гневе Петр отправил Екатерине в Копенгаген краткую записку: «О здешнем объявляем, что болтаемся тут, как молодые лошади в карете... Ибо коренные сволочь хотят, да пристяжные не дают, чего для я намерен скоро к вам быть».
И впрямь, уже через неделю вся грозная соединенная флотилия, не сделав ни одного выстрела, вернулась в Копенгаген. И снова в королевском замке начались бесконечные балы и маскарады. Меж тем по городу ганноверским послом Фабрицием был пущен слух, что русские готовы внезапно захватить датскую столицу. Король Фредерик был столь перепуган слухами, что приказал срочно собирать конное ополчение против своего недавнего друга и союзника.
Роман, вернувшийся по выходе Петра в море в свой полк, стоявший в Ютландии, узнал новость о королевских приготовлениях от соседнего помещика, у которого покупал сено для лошадей.
— Сено больше вам не продаю! — заявил спесивый датский барон. — Сами в поход идем!
— Против шведа?— наивно спросил Роман.
— А хотя бы и против вас! — брякнул сгоряча барон.
Увидев, что и впрямь по королевскому приказу вооружается вся округа, Роман решил уведомить царя и поспешил в Копенгаген.
— Господин полковник, гляньте, ворота-то в город у нас перед самым носом захлопнули!— удивился молоденький подпоручик, ходивший у Романа в адъютантах.
— Сам вижу!— сердито буркнул Роман. И впрямь, невооруженным глазом было видно, что датская пехота расставлена по всему валу, а из амбразур, точно при начавшейся осаде, выглядывают жерла пушек.
Наняв лодку и скоро добравшись до флагмана, Роман доложил самому царю об удивительных экзерцициях датского войска.
— То-то они ныне заспешили по осенней распутице нас в шведскую Сконе переправить!— разволновался присутствующий при том разговоре начальник русских десантных войск Аникита Иванович Репнин.— Датский генерал Шультен вечор уверял меня, что в Сконе, под Гельзингером, сохранились добрые окопы, где русскому войску и перезимовать можно!
— Да не в этих ли окопах Магнус Стенбок и побил оного Шультена?!—сердито хмыкнул Петр.
— В тех самых, государь! — взволнованно подтвердил Репнин. И добавил с горечью: — А чего Шультену русских солдат беречь, ежели он и своих не сберег! Ему отправить ныне наше войско на прямую погибель — прямой расчет. И из Дании мы уйдем, и шведа на себя отвлечем!
— Высадке в сем году не бывать!— твердо порешил Петр.
Могучая эскадра Петра, напугавшая было всю Швецию той осенью, скоро распалась, и только па памятной медали тускло поблескивало: «Владычествует четырьмя!» Надобно было искать новые пути к миру.
Мари путешествовала вместе с братом, молодым дипломатом Сергеем Голицыным, занятым самой высокой политикой и гордым настолько, что он и мысли не допускал, что между царским гофмаляром (так он именовал нашего мастера) и молоденькой княжной могут возникнуть какие-то амуры. Напротив, он был даже рад, что во Флоренции нашелся для охраны Мари соотечественник. Сам же молодой князь вместе с Саввой Рагузинским поспешал в Рим, дабы освободить бравого капитана-преображенца Петра Кологривова из папского узилища. Для Сергея Голицына то было первое важное царское поручение, и он был очень горд, имея на руках царскую грамоту к самому римскому папе, поэтому поспешал и во Флоренции не задержался. Вслед за Голицыным и Саввой Рагузинским покинул Флоренцию и Сонцев. Этот, правда, ехал неспешно — с великим бережением вез в Петербург статую славной Венеры.
После отъезда Сонцева в маленьком палаццо, снятом Голицыным на окраине Флоренции, наступила великая тишина. Только внизу, на кухне, позвякивала своими кастрюлями кухарка, на втором этаже напевали мелодии клавикорды Мари, а наверху, в мансарде, Никита заканчивал копии с портретов Рафаэля и Тициана, готовясь к последнему экзамену в Академии.
Но вопреки царскому наказу Никита на сей раз не спешил ни сдать экзамены, ни сломя голову мчаться на берега Сены, куда приказал ему отправиться Петр. Ему было так хорошо с Мари в сиянии золотой осени! Все словно остановилось в его жизни и сосредоточилось на лице Мари, ее улыбке и голосе. Вечерами он откладывал кисть, со счастливой бездумностью сидел в кресле и, глядя на черепичные флорентийские крыши, погружающиеся в голубые сумерки, слушал, как внизу играет Мари.