Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой й миролюбивой Голландии.
В Париж Никита добрался в почтовой карете: регулярная почта из Рима в Париж шла через Флоренцию, и художник, забросив на крышу кареты свернутые холсты, составлявшие почти все его имущество, через полчаса бросил прощальный взгляд с одного из холмов на жемчужину Тосканы. Флоренция и образ Мари сплелись этой осенью для него воедино, и ему временами казалось, что он оставил во Флоренции свое сердце. Посему наш путешественник с тоской и скукой человека, потерявшего сердце и всякий интерес к жизни, рассматривал мелькающие за окошком старинные городки и селения, высокие заснеженные Альпы и сменившие их французские городки и селения. А мечтал и думал лишь об одном городе, где была сейчас Мари,— о далекой Москве. Но ехать надобно было в Париж, и, может, оттого, что он ехал туда вынужденно, Никита при въезде в столицу Франции отметил для себя поначалу не прекрасные дворцы и отели, бульвары и площади «города света», а прежде всего огромное число нищих, облепивших экипаж столь густо, сколь густо реяли и навозные мухи над открытыми сточными канавами. И первое, что сказал себе Никита: «Париж воняет!» (Через полвека это подтвердит и другой русский путешественник из числа служителей Аполлона — Фонвизин.) Другое, что сразу поразило: итум и многолюдье. Тысячные толпы парижан бурлили и гомонили на улицах и площадях; нескончаемый поток экипажей несся по каменным мостовым; сотни распахнутых дверей лавок, цирюлен и прачечных поглощали и выталкивали людей; колокольный перезвон, бой барабанов у караульных, крики извозчиков и уличных торговок — все это на первых порах подавляло, оглушало и ошеломляло, особливо после тишайшей Флоренции, живущей своей прошлой славой. Напротив, Париж, что сразу угадывалось по его непрестанному движению, даже среди своей старины жил преимущественно настоящим и будущим. И это первое впечатление не обмануло Никиту. Даже в кругу художников, в котором он оказался в мастерской Ларжиль-ера, бывшего придворным живописцем покойного великого короля, все твердили не о прошлом, а о новых свершениях.
В стране после кончины Людовика XIV все, казалось, вздохнули с облегчением и сказали себе — наступил новый век! На смену королю-солнцу, который под старость стал настоящим «гасильником разума» (за каждое вольное слово ожидала Бастилия), правителем при малолетнем Людовике XV стал регент Франции герцог Филипп Орлеанский. Он во всем был полной противоположностью королю-ханже: весельчак, кутила, страстный поклонник изящных искусств и женского пола, герцог именовал себя не иначе,как сторонником свобод, либертином. Ему и пришлось разбираться с тяжелым наследием. Ведь великий век великого короля закончился поражением политики внутренней и политики внешней. Неприятель впервые за сто лет вновь вошел на территорию Франции, и герцог Мальборо угрожал Парижу. Войны Людовика XIV унесли полтора миллиона жизней французов и поглотили полтора миллиарда ливров. Сотни тысяч людей просили милостыню, и, как писал знаменитый маршал Вобан, «если 1/10 населения Франции просит милостыню, то 5/10 не могут ее подавать, а 3/10 находятся в очень стеснительном положении».
Никита не знал этих подсчетов правдолюбивого маршала, но сам видел, когда проезжал по Франции, лежащих вдоль дорог мертвых крестьян с травой во рту.
— А их детей находят иногда гложущими трупы на кладбищах,— скорбно сказал аббат, спутник Никиты.
— Такого голода даже у нас в России я, почитай, не видывал! — вырвалось у Никиты.
Меж тем осенние сады ломились от зрелых плодов, зеленели на холмах виноградники, с полей был собран тучный урожай.
— Но поля-то принадлежат королю, церкви, сеньорам, а не этим бедным людям! — равнодушно ответил аббат на расспросы Никиты и, достав из большой сумки холодную курицу, откушал с отменным аппетитом.
«У этого не убудет!» — подумал Никита. И впрямь, если сердобольный художник подавал нищим детям копеечку, аббат всю дорогу раздавал только божье благословение.
Мастерская господина Ларжильера к моменту приезда Никиты перебралась из Версаля в Париж, и Конон Зотов, хлебосольный наставник молодых российских учеников, сам отвел Никиту к прославленному мастеру.
— Ныне, почитай, весь двор вслед за регентом переехал из Версаля в Париж, ну а за двором последовали и придворные архитекторы, скульпторы и художники. Вот и Никола Ларжильер ныне обретается не в Версале, а на улицах Кенкамлуа,— охотно давал разъяснения Никите Конон Зотов. Сын князя-папы всешутейшего собора Конон Зотов в полную противоположность своему отцу хмельного в рот не брал и был человеком ученым и ласковым, добрым и правдивым. Лучшего наставника для российского юношества, которое подвергалось в Париже многим соблазнам, Петр, пожалуй, и не мог найти.