- Да ладно? – стрельцы вытаращили глаза. – А то вона Степанова маменька колечко золотое в тот ящик кинула, мужа своего воротить хочет.
- Вот вам и ладно! Он понятия не имеет, кто это делает, и никакой связи с исполнителем у него нет! Господи, ну что за люди, почему ж вы всему верите…
- Так а сам-то ты знаешь что-нибудь?
- Я… скажем так, догадываюсь, но у меня пока нет доказательств.
Не знаю, зачем я соврал. Возможно, просто хотел выглядеть авторитетнее в их глазах.
- Так а если не врёт Шмулинсон? Вдруг он правда за наших словечко замолвит? У меня вот сестра в младенчестве померла, мать так убивалась…
- Вы, мóлодцы, всё, что еврей говорит, на десять делите, - посоветовала бабка. – Вот когда у него действительно народ по заказу воскресать начнёт – тогда подумаете, а сейчас-то что, один дворник.
- Так это, бабушка… - Тихомиров поскрёб бороду. – Говорят, не один. Вроде как Мирошкин старый ещё. Тот так вообще всего неделю как помер.
Я только отмахнулся от них. Пусть несут свои деньги кому хотят. А Шмулинсона я завтра же в отделение вызову. Тоже мне, посредник нашёлся. Сворачивать надо эту лавочку.
Городские ворота начали медленно открываться, и мы с бабкой протиснулись ближе. Польская процессия впечатляла. Впереди шёл пастор – невысокий, средних лет мужчина в богатом бело-золотом облачении. На груди его красовался массивный золотой крест. За ним следовала группа молодых людей в чёрном, они негромко, но слаженно пели на латыни. А уже за ними, по всей видимости, Казимир Венславский со свитой. Эти были верхом. Я остановил взгляд на всаднике, который, по моему мнению, должен был быть Ларискиным женихом.
На вид ему было лет тридцать пять. Высокий, худой, с хищно загнутым носом и длинными усами, что обрамляли рот. Одет он был неброско и даже немного небрежно, что ли, словно не видел нужды привлекать к себе внимание. Я обратил внимание на одну деталь. Он носил кольца, штуки по четыре на каждой руке, и вначале я заметил просто золотые ободки. Но пан Казимир приветственно поднял руку, и я понял, что это перстни, развёрнутые камнями к ладони. Судя по размерам и блеску этих камней, на них можно было купить небольшое поместье.
Навстречу процессии вышел епископ Никон, троекратно облобызал польского пастора в обе щеки. Затем появился Бодров с сыновьями, кто-то из особо приближённых бояр, красивая девушка вынесла каравай и соль. Пан Казимир спрыгнул с коня, передал поводья кому-то из своих и направился к будущему тестю. Я навострил уши, но безрезультатно: разговор пошёл по-французски. Что интересно, кстати: наш Бодров туп как пробка, его свита немногим лучше, а по-иностранному чешет вообще без усилий, как по-русски. И главное, остальным тоже всё понятно! Пастору, спутникам пана Казимира, нашим боярам. Я почувствовал себя неучем. Ладно бы по-английски, тут я ещё хоть что-то бы понял, но на французском разве что поздороваться смогу.
- Почему Лариски нет? – пробормотал я себе под нос. Яга пожала плечами:
- А на кой она тут? Он её до самой свадьбы не увидит, пока её рядом не поставят. Чего она тут-то забыла?
- В смысле? Подождите, бабуль… а они вообще виделись хоть раз?
- Нет. А зачем? – Яга, в свою очередь, тоже не понимала меня совершенно искренне. Её в этой схеме ничего не смущало.
- Вы хотите мне сказать, что здесь это нормально – не видеться до свадьбы? – шёпотом уточнил я. Впрочем, я мог и не шептать, на нас и так не обращали внимания. Народ интересовали красивые заграничные кони, песня церковных служек на непонятном языке, блеск одеяния священника и несколько гружёных телег, охраняемых вооружёнными всадниками.
- А что такого-то, Никитушка? Никак я в толк не возьму. Веками ж здесь так жили, чего ты удивляешься? Лариску покрестят по их обряду, а увидятся они у алтаря уже, там назад пути не будет. Развод им не дадут, у католиков это запрещено, да и какой развод, за тыщу вёрст отседова… стерпится-слюбится, ещё и детишек нарожают. Многие по сто лет так живут, увидевшись на венчании токмо.
- Так а если она не полюбит его?!
- Никитушка, - строго взглянула на меня снизу вверх бабка, - ты ежели на Лариску виды какие имеешь – скажи прямо. Потому как женой она ему перед Богом станет, поклянётся в горе и в радости рядом быть. Нет пути назад, понимаешь? Просто нет. Полюбит, причарует, свыкнется – бабья доля такова.
У меня голова кругом пошла от таких откровений.
- В моём мире всё не так, бабуль. И разводиться можно.
- Ну то дело твоё, конечно, но токмо здесь так. Все мы под Богом ходим. Бодров Лариску свою абы кому не отдаст, ежели иноземец забижать её станет – его наши и в Крякове изловят да головой в навоз окунут.
- Да Бодров продаёт же её! Вон, смотрите, сколько всего поляки привезли, - я возмущённо кивнул на телеги.
- Окстись, Никитушка! Там ведь мелочь всякая – дичина к столу, овощи да иной провизии помалу. Так, для соблюдения традиции, чтобы не с пустыми руками ехать. Это ж Бодров, у него своего золота – сундуки не закрываются, а Венславский гол как сокол, на франкские гроши живёт. Ты как-то всё диковинно переворачиваешь. Всё уговорено ужо, государь благословил, отец отпускает – чего ж тебе не нравится?
Я пожал плечами.
- Не по-людски это, бабуль. Пусть даже за титул – неизвестно с кем, на чужую землю… И нет у меня на неё никаких видов! Просто жалко девчонку.
- Чего зазря жалеть, коль доля такая. За королевича идёт, в замке жить будет.
Пока мы препирались, Казимир вновь вскочил на коня, Бодров взгромоздился в коляску, и они отбыли в сторону боярского подворья. Священника подцепил под руку епископ Никон – наверняка пойдут кагор пить за здоровье молодых. Телеги с конвоем тоже направили куда-то в центр, и понемногу вся процессия рассосалась. Мы с бабкой ещё немного потолкались в толпе и решили больше время не тратить.
- Домой, бабуль?
- Домой, Никитушка.
Она подцепила меня под локоть, и мы пошли.
- Бабуль, я вот спросить хотел. Я Ванюшу Полевика к нам на чай звал, а он сказал, что городскую защиту пройти не сможет. Потом я спросил об этом у отца Кондрата, он подтвердил: городскую защиту вообще никто пройти не сможет из тех… ну, на кого она направлена. Леший, Водяной, мавки и все остальные.
- Истину глаголет святой отец, так и есть.
- Бабуль, а вам не кажется, что это обидно? Вроде бы все они ещё до людей здесь жили, а их теперь куда-то не пускают.
- Почему обидно? Все всё понимают, городу защита необходима. Лучше не иметь возможности куда-то войти, чем знать, что если тебе дозволено, то и любому злу тоже. Им сюда и не надо особо, зачем? У них своя вотчина – леса, реки, у Ванюши вон – степь да поле. Чего они в городе не видели? Да и нельзя по-другому, участковый, избирательно такое не работает, то ж тебе не пропускной режим на воротах: этого впускать, а этого гнать в шею.
- А вы? Вы ведь тоже вернуться не сможете, в случае чего.
- Ну, я-то, Никитушка, и не выхожу. Мне за воротами делать нечего. А отец Кондрат великую службу городу служит, ибо не было до него у нас нормальной защиты. При отце Алексии так вообще одно название вокруг Лукошкина стояло – гнулось во все стороны да врагов пропускало. Тишайший был человек, всегда под удар подставлялся, а оборониться не мог. Но уж отец Кондрат навёл порядок, теперь кто только сунься с лихими намерениями – сгорит сей же час. Ох, Никитушка… а чтой-то у нас возле дома деется?
Я присмотрелся. До отделения было ещё полквартала, но нехорошо мне стало уже сейчас. На улице возле отделения гудела толпа. Из огня да, как говорится, в полымя. А ведь я надеялся на тихий вечер. Почему они все не у западных ворот?
Мы подошли ближе. Нет, ладно, к присутствию в жизни милиции особо ретивых лукошкинцев я почти привык, но к тому, что на нас возмущённо воззрится почти весь штат собора Ивана Воина, - вот к этому я был не готов. Монахи, диаконы, служки всех мастей смотрели на нас так, словно мы осмелились помешать как минимум пришествию самого Христа. Что же тут случилось?! Над своими подчинёнными грозно возвышался отец Кондрат.