- Понял. Значит, буду.
- А чего хотел-то?
- Да я не могу понять, как нам всё запланированное в один день втиснуть. Вам – колдовать, мне – идти к Бодровым, плюс до собрания я бы хотел заскочить к Гороху. Понимаете, в школе милиции нас учили, что изучить детали биографии потерпевшего и его окружения – уже половина следствия. А я про Бодрова вообще ничего не знаю. Ну, кроме общеизвестных фактов. Как я его искать-то буду?
- Значит, поговоришь с государем, - кивнула Яга. – Он тебе про этого душегуба и обскажет, что ведает.
- Кстати, вы заметили, что у этого, как вы говорите, душегуба дочь разговаривает вежливо и с нами на равных, а могла бы свысока и через губу, как тут у бояр принято. Это что, особенности воспитания?
- Ну, она вроде во Франции росла, при монастыре… а там Бог её знает, может, просто характер такой. Спокойная она и папеньку своего любит. Кстати, девица тебе на допросе всю правду сказывала, уж на то я следила внимательно.
- В этом деле, заметьте, все нам правду говорят, ещё никто не соврал! Но как будто нам от этого легче…
- И то верно, Никитушка, обычно народ нам врёт и не краснеет, а тут что-то все честные такие, аж зубы сводит. О, а вот и Митька.
Наш младший сотрудник явился один. Никого не заарестовал, никто за ним не гнался… удивительно даже. Я постучал пальцем по стеклу и махнул Митьке рукой, чтобы шёл в терем.
- Ну что, бедствие, выполнил моё поручение?
- Дело милицейское как есть справил! – отчитался Митька и стукнул задниками лаптей друг о друга, ну вроде как стрельцы каблуками. – Крови дворниковой добыл, его самого, как вы и велели, в отделение не тащил, на государевом подворье оставил.
- Молодец, - кивнул я. – Живым хоть оставил? Ну, в смысле, не всю кровь у него выпил?
- Почто обижаете, Никита Иванович! Когда это я против вашего повеления шёл!
- Ладно, отдавай, в чём ты там принёс.
Он протянул мне полоску бинта, на которой отпечаталась капля крови.
- Николай Степанович вопросов не задавал?
- Пытался, - потупился Митька. – А тут метла его, как на грех, в руки мне прыгнула…
- Митя. Я смотрю на тебя укоризненно, - с нажимом произнёс я. Он смущённо поковырял лаптем пол.
- Но вы не подумайте, батюшка участковый, ни пальцем не посмел обидеть человека! Токмо с извинениями да с поклонами!
- Смотри мне. Если узнаю, что ты Сухарева метлой по загривку отоварил – накажу. Можешь быть свободен.
Митька поклонился и дунул на улицу. Я не сомневался, что он будет развлекать дежурных стрельцов рассказами о своих подвигах. Ладно, пусть делает, что хочет, лишь бы под присмотром. Я открыл в блокноте разворот про боярина и сделал пометку: составить список его наиболее активных последователей. Там, конечно, полдумы под Бодровым ходит, но самый костяк, полагаю, состоит максимум человек из десяти. Вот их тоже не лишним будет допросить. Если, конечно, они согласятся со мной разговаривать.
***
Мы с Ягой вновь остались вдвоём.
- Ну что, Никитушка, пора и нам за дела… давай-кось поспрошаем у наших покойничков, с чего им вдруг воскресать удумалось. Ты сиди пока, держи платки да блокнот свой наготове, записывать будешь. А по своей части я всё как нужно справлю.
- Спасибо, бабуль. Что бы я без вас делал…
Яга довольно улыбнулась и поставила на стол маленькую в диаметре, но глубокую миску. Накрошила туда опилок, что хранила в отдельной банке на полке, и заглянула в печь на предмет подходящих углей для розжига. Я давно заметил, что при необходимости подогревать колдовские чугунки она использует именно опилки, а не спиртовку там какую-нибудь, к примеру. Всё никак не соберусь спросить, почему – интересно же!
Следом на столе появился невысокий треножник, на который Яга взгромоздила медный чугунок с водой. Закрыла ставни, создав полумрак, а затем принялась в одной ей известной последовательности кидать в воду травы и порошки.
Заклинание, кстати, было то же самое, что она использовала в деле о Чёрной мессе. Ну, в конце концов, и обряд тот же.
- … как на алтаре том лежит Псалтирь. От её страниц свет во времени, а сама от старости зелена…
Я снова начал засыпать. Бабка, не прерывая монотонного бормотания, коснулась моего плеча.
- Простите, бабуль, - я встряхнулся и виновато приложил палец к губам. Она сурово сдвинула брови, призывая меня быть внимательнее.
- Бросай платок преподобного, Никитушка.
Я повиновался. Над чугунком вспыхнул и тут же погас свет.
- Отвечай мне, кровь человеческая. С кем я говорю?
Мне показалось, или из бабкиных глаз тоже полилось слабое свечение.
- Храни тебя Господь, матушка, - смиренно раздалось из котла. – Отец Алексий я, невже не признала?
- Как не признать, преподобный, - вздохнула бабка. – Ты прости меня, грешную, что такое с тобой творю, а токмо дела у нас в городе зело странные. Должна я была это сделать.
- Бог простит, матушка, а я не в обиде. Помолюсь за тебя ныне, а ты уж делай, что начала, за всё я ответ держать готов. Токмо поскорее, ибо тяжко мне, слаб я стал. Видно, скоро приберёт меня Господь обратно.
С отцом Алексием было удивительно легко договариваться, он всё воспринимал как должное, ничему не удивлялся и был абсолютно равнодушен к мирской суете.
- Отче, прошу тебя о главном, - бабка склонилась над чугунком. – Ежели то во власти твоей, впусти меня в свою память. Видеть мне надобно, что с тобой приключилось.
- Как скажешь, матушка. Грехи твои отпускаю, и да хранит вас Бог.
Мне это не понравилось. Он будто прощался с нами. Но бабка уже пнула меня под столом ногой и кивнула на чугунок. Я встал и тоже склонился над ним. По воде пробежала рябь, после чего поверхность прояснилась. Там появилось изображение. Первые секунд десять я не знал, что мне делать: то ли зарисовывать, то ли просто неотрывно смотреть. Я выбрал второе.
Нашим глазам предстало какое-то подземелье. Полутёмное, с высокими потолками и арочными переходами. Коридоры уходили в темноту, на стенах трепетали факелы. Затем мы услышали голоса. Не знаю, как Яга, а я точно не был знаком с их обладателями. Говорящих было трое – двое мужчин и женщина. И (чёрт побери!) беседа шла на французском. Я едва не взвыл. Да что ж такое-то! Перед нами, можно сказать, раскрывались все тайны этого дела, а я ни слова не понимал.
Говорили долго. Судя по интонациям, мужчины убеждали, женщина слабо сопротивлялась. Ни лиц, ни силуэтов мы не видели – лишь само помещение и факелы на стенах. Я старался в мельчайших деталях запомнить увиденное. Уж если из разговора ничего не понял, то хоть зарисую. Внезапно во французскую речь затесалась пару фраз на польском, и я едва не поперхнулся. Впрочем, польский я тоже не знал (заговор какой-то против милиции!), а потому разобрал лишь два слова – cie kocha, «тебя любит». Не то чтобы это сильно помогло следствию, но хоть что-то.
Женщина то ли засмеялась, то ли заплакала – я не понял. Изображение начало тускнеть, голоса – затихать. Последним, что я услышал, было единственное за весь диалог слово на русском:
- Делай.
И всё стихло. Бабкино зелье продолжало кипеть, но, видимо, воспоминания отца Алексия закончились. Яга осторожно подцепила крючком платок и вытащила его из чугунка.
- Давай второй, Никитушка, пока силы есть.
Я подал бинт, и бабка сунула его на место платка. Снова вспыхнул и погас свет.
- Отвечай мне, кровь человеческая.
Николай Степанович тоже отозвался сразу. Он был бодрее и словоохотливее, но толку от него оказалось гораздо меньше. Его память продемонстрировала нам то же помещение (мне даже на миг показалось, что из чугунка потянуло сырым воздухом подземелья), но никаких действий там не происходило. Не было ни голосов, ни какого-либо движения, а через несколько секунд и вовсе всё погасло. Яга тяжело оперлась на стол, лоб её покрылся испариной. Я встал, осторожно усадил бабулю на лавку.
- Отдохните. Принести вам что-нибудь?
- Чайку мне плесни, касатик, авось не остыл ещё. Да валерьяночки туда накапай. Ох и трудное дело нам досталось, Никитушка.