Я была все еще очень слаба, но подумала, что если спустить мужу его преступления, то Господь отвернется от меня. И когда он по какой-то надобности покинул замок, принялась составлять длинное письмо, благо, грамоте меня обучил вместе с братьями старичок-священник.
В замке в башне имелась голубятня, я, выехав из родного дома, прихватила с собой голубей в плетеной корзине, и иногда отсылала братьям весточки о житье-бытье. Муж смотрел на это сквозь пальцы.
Письмо было почти готово, когда он внезапно вернулся. Я едва успела присыпать песком свежие чернила, свернула пергамент и сунула за корсаж. Немного песку просыпалось на овчину на полу, да и письменные принадлежности я убрать не успела.
— Пишешь шуринам? — Жиль дернул губами. — Жалуешься?
Я сползла со скамьи, преклонив колени, умоляя Господа, чтобы муж не потребовал письмо.
— Нет, что ты!
— Дай сюда.
Я заслонила грудь ладонями. Муж вынул из-за пояса черную плеть со свинцовой каплей на конце и со свистом рассек ею воздух.
— Нет! — сестрица Анна кинулась вперед, и очередной удар пришелся ей по лицу.
Она упала в беспамятстве, обливаясь кровью. Жиль снова поднял плеть.
— Бери. И будь проклят.
Я отдала ему пергамент и склонилась над моей дорогой Анной, хоть как-то стараясь ей помочь.
— Я и так уже проклят, — усмехнулся он.
Пока я унимала Анне кровь и перевязывала рану, Жиль читал, поставив согнутую ногу на скамью и постукивая по высокому сапогу кнутовищем.
— У тебя прекрасный слог, дорогая, — произнес он насмешливо, — я сам почти готов осудить дерзкого преступника и приговорить к казни.
Я бросила бездыханную Анну и в гневе выпрямилась перед ним, обличающе выставив палец:
— Как смеешь ты насмехаться, лишив жизни этих невинных женщин?! Неужели не боишься, что гнев Господень поразит тебя?!
— Невинных? — его яркие губы дрогнули. — Каждая из них, каждая нарушила запрет и пыталась выведать мою тайну! Грех любопытства сгубил их — не я. Гнев Господень?
Жиль отбросил плеть и стиснул кулаки.
— Почему не обрушился он на потаскуна, герцога Бургундского? На свинью Кошона? На Короля Карла, предателя?!
Муж пристально смотрел на меня. Я тряслась, как в лихорадке. То жар, то холод пробегали по мне, сотрясая от пяток до макушки.
— Ты… смеешь… о-оскорблять короля?!
— Дорогая женушка, да, смею. Все равно ты не успеешь никому об этом рассказать.
— Неужели ты никогда не жалел растерзанные тобой жертвы? Не терзался муками совести при виде их?
Жиль тряхнул подстриженными в скобку волосами:
— Знаешь, нет.
— Как мог Господь породить такое чудовище?!
— Ты желаешь знать, как? — он уселся на скамью, уронив между коленями сжатые кулаки. — Меня породил Ла Тремуй, сговорившийся с бургундцами и продавший им мою Жанну. Меня породил король-предатель, для которого Дева сделала все, для блеклого крысеныша-дофина, который никогда не был бы коронован без ее помощи. А едва получил свое, тут же от нее отрекся. Пальцем о палец не ударил, чтобы собрать выкуп! Пальцем о палец не ударил, чтобы спасти ее от костра. Видит Бог, я пытался! — заорал он. — Но Господь отвернулся от меня! Видимо, и ему, исполнив предназначение, она перестала быть нужной! А похотливые бургундки, приходившие, как на пленного зверя, на нее смотреть! А паскудные сплетницы руанки, зовущие ее ведьмой и плюющие в ее сторону! Жанна, супруга моя, тебя пытали пьяные солдаты? Тебя когда-нибудь поджаривали заживо?!
Мы какое-то время молчали, я украдкой бросала на Жиля взгляды из-под ресниц. Он сидел, потупясь.
— В углях от костра, на котором Дева сгорела, нашли ее сердце. Оно билось и не было тронуто огнем. Они сожгли святую. Но об этом говорили шепотом, не в силах даже тогда возвысить голос в ее защиту. Я выкупил ее сердце у палача. И принес сюда. И всеми безднами преисподней поклялся воскресить моего ангела. Почему я должен кого-то жалеть, если вы не пожалели единственную, по настоящему достойную жалости? Хватит! — выкрикнул он и пнул меня. — Готовься к смерти.
— Тогда позволь мне исповедаться и собороваться, — дрожащим голосом ответила я, видя в глазах Жиля жестокую решимость.
— Если я позволю это, мне придется убить и священника, проникшего в мою тайну. Неужели ты сможешь взвалить на себя этот грех? — отозвался он, смеясь. — Я уеду на три дня, можешь провести их в молитвах за свою душу, можешь помыться и облачиться в чистое. Или подлечить эту падаль, — он жестоко пнул беспамятную Анну под ребра и покинул опочивальню. А я стала укладывать на лоб сестрицы тряпочку, смоченную ледяной водой, и надежда затеплилась во мне огарком свечи. Три дня — это так много, все еще может измениться.