К голове графа горячей волной прилила кровь. Очертания перстня двоились, троились, расплывались.
Дрожащими пальцами он расстегнул ворот сорочки, вытер платком мокрое от пота лицо. Встал, подошел к окну, вернулся обратно.
Ланге, не шевелясь, снизу вверх смотрел немигающими глазами ему в лицо.
— Сядьте, Дмитрий Иванович,— ровным, тихим голосом приказал он.
Толстой послушно сел. Ланге молчал.
— Чего вы от меня хотите? — спросил Толстой.— Приказывайте.
Ланге пробыл в кабинете хозяина дома не пятнадцать минут, а почти час.
Когда горничная подавала ему пальто, шляпу и трость, он ущипнул ее за щечку. Подобная вольность, которую Ланге, он же Ковильян-Корзухин, позволял себе крайне редко, свидетельствовала о том, что гость из Берлина более чем доволен своим пребыванием в Киеве и только что состоявшейся беседой.
Когда он вышел из подъезда, то заметил поджидавшего его Петрова-Скорина. Судя по поднятому воротнику шинели, подполковник успел замерзнуть.
— Однако вы долгонько,— недовольно буркнул он.
— Ничего, вам полезно проветриться, тем более что пили вы чуть-чуть больше, чем следует.
— Не мудрено. Но хоть мерз-то не зря?
Ковильян усмехнулся.
— Вы слишком много вопросов задаете, подполковник. И знаете почему?
— Да?
— Потому, что вы по натуре большевик,— Петров-Скорин хохотнул.— Да, большевик,— подтвердил господин Ланге.— Вы все пытаетесь делить пополам... даже революцию. Весьма дурная привычка. Вам давно следует от нее избавиться.
— Постараюсь,— вздохнул Петров-Скорин.
— Уж сделайте такую милость.
Похоже было, что эти двое хорошо знают друг друга. И уж во всяком случае, познакомились они не на обеде у графа Толстого, а значительно раньше.
Глава X
Ланге отобрал у Петрова-Скорина только что налитую им себе рюмку коньяку. Повертел ее в пальцах, посмотрел на просвет. Коньяк был светлый, золотистый, не шустовский, а настоящий французский. Такой коньяк сейчас и в Париже редкость. И вот, пожалуйста, в столице опереточного гетмана на оккупированной немцами Украине. Коньяк в рюмке распространял вокруг тонкое благоухание, вызывая приятные ассоциации.
Ланге поставил рюмку на стол подальше от Петрова-Скорина, улыбнулся.
— Прежде всего дело, мой друг.
— Ну, рюмка коньяка не помеха...
— Не уверен,— сказал Ланге и спросил: — Простите за излишнее любопытство, но каковы в кадетском корпусе были у вас успехи по истории?
— Весьма умеренные,— хмыкнул подполковник.— Весьма.
— Я так и предполагал. А история, разрешите заметить, наука поучительная.
— Даже в отношении коньяка?
— Даже в отношении коньяка. Когда-то в училище учитель нам рассказывал о спартанцах. Сами они не пили, но охотно давали вино рабам, чтобы показать своим детям, в каких скотов алкоголь превращает людей.
— Однако Спарта все-таки погибла, господин Ланге.
— К сожалению. Но я все-таки думаю, что причиной этой гибели был отнюдь не трезвый образ жизни.
— Как знать, как знать! — философски заметил Петров-Скорин.— Хотя я и не интересовался историей, но мне помнится, что Спарту победили Афины, а там вино воспевали все, кому только не лень. Так что излишняя воздержанность спартанцев до добра не довела. И европейские народы, к счастью, сделали из этого соответствующие выводы. Немцы повышали свою обороноспособность с помощью пива, французы в этих целях использовали коньяки и вина, а британцы — виски.
Разговор этот происходил в роскошной гостиной квартиры Николая Викентьевича Родзаевского, где подполковник за прошедшие дни настолько освоился, что чувствовал себя полным хозяином.
Следует сказать, что беседующий сейчас с гостем из Берлина подполковник Петров-Скорин был не совсем тем Петровым-Скориным, которого так не любил Дмитрий Иванович Толстой. И если господин Ланге в кабинете графа ничуть не походил на господина Ланге за обеденным столом, то еще более разительные перемены произошли с приятелем Ваника.
В поведении подполковника полностью отсутствовала обычно присущая ему уверенность, нередко переходящая в бесцеремонность, а то и в наглость.
Таким Петрова-Скорина не знал не только Дмитрий Иванович, но и Ваник.