И вдруг слышу — а говорит с трудом, хрипотой, так истерзан болезнью горла, да еще курит почти без перерыва.
— Праздник у нас… через два дня… Свадьба… шестьдесят лет… Вот когда-а поженились…
И улыбнулся.
Стали сообща гадать, как называть такую свадьбу — золотая ли, бриллиантовая ли…
— Стальная! — сказал кто-то из дочерей безо всяких красивостей, сразу одним этим простым словом обозначая, как прочно прожиты совместные шесть десятилетий.
— Из нержавеющей. — Тут же, в один миг, уточнил он совсем уже тихим голосом. Но придал ему свою знаменитую — шолоховскую! — лукавинку. Это когда все по-прежнему продолжает говориться полностью серьезно, однако — непредугаданно и внезапно — она-то, усмешливая, и рождается: тонкая, но внятная, то добродушная, а то, жди, с ехидцей…
И показалось, что после всего-то двух этих слов даже неизлечимая болезнь пожалела его и отступила — глаза блестели, оживленные и молодые. Напоминал он в такие минуты Суворова из знаменитого старого фильма — маленький, сухонький, с седым завитком на огромном лбу и с живой лукавой усмешкой.
Спрашиваю: «Как же начинали?»
Он промолчал. Мария Петровна ответила — вспомнила суровую после гражданской войны Москву с ее голодными и холодными лишениями:
— Трудно приходилось, когда начинали. Иной раз на целую неделю одна селедка да несколько картошек в чугунке. Гонорары у него пока еще в тот год были редкие да маленькие…
Он внимал Марии Петровне, не перебивая, безотрывно глядел на нее и никого, казалось, вокруг не замечал. Глаза его в те минуты не только слушали — они говорили…
Счастье было видеть это его, как в те мгновения уверовал, влюбленное состояние.
И не ошибся в этой вере. Случилось, оказывается, продолжение всему тому, что услышал в тот день о верном в долгих десятилетиях супружестве Шолоховых. Это продолжение и светло — потому что о любви, и грустно — из-за неотвратимо наступающей беды. Но, слившись, воспринимается узнанное как необыкновенно возвышенные порывы редкостных в наш суровый и рациональный век чувств верного на любовь и верного на благодарность за любовь 79-летнего человека. Вот это продолжение…
11 января. Прямо в больничной палате праздновали юбилей. Гостей, понятно, было немного. Мария Михайловна, младшая дочь писателя, рассказала мне на другой день, как радовался отец гостям и поздравлениям по телефону, телеграммам, даже приветствию из нашего издательства в виде шутливого плакатика.
18 февраля. Вешенская, куда заставил постоянными крепкими просьбами возвратить себя. Утро. Проснулся и обратился к Марии Петровне:
— Мы с тобой уже так стали похожи друг на друга, что мне даже и сон приснился, что для нас, обоих, подседлали одну лошадь…
(Как же хорошо, что писатель Анатолий Калинин запечатлел эти доверенные ему слова и внес их в свой прощальный отклик для траурной страницы газеты «Правда» 23 февраля.)
21 февраля — последняя ночь. Еще из рассказов Марии Петровны:
«В одиннадцать, но, может, и в двенадцать ночи, за два-три часа до кончины, позвал, взял мои руки и все их к себе, к себе притягивает, и тянется к ним, тянется… Сил уже совсем не было, а потянулся. Я не сразу и догадалась, что тянулся поцеловать…» Этим пронзающим свидетельством, как сердце сердцу весть передавало, она поделилась с Юрием Верченко, которому в составе правительственной комиссии пришлось скорбные дни прощания с М. А. Шолоховым провести вместе с осиротевшей семьей.
Наверное, никогда и не стоит пытаться разгадывать, какая же необычайная тайна профессионального озарения благословила, в сущности, совсем юного человека — приступил к роману, вспомним, в 23 года — выписывать неповторимо впечатляющие страницы любви Григория к Аксинье. Никому не проникнуться до конца той сокровенностью, что позволяла писателю могучую для народа, классов и государства революционную поступь и яростные в истории столкновения воссоединять с самыми тончайшими движениями двух только сердец. Можно лишь догадываться — и потому порождены трепетно-вдохновенные страницы, что сам испытал — сполна и неразменно! — это святое чувство.
Но вернемся к записям 9 января. Передаю Шолохову слова участливого привета Леонида Максимовича Леонова, с которым довелось поговорить перед самым выездом в больницу.
Ответил заботливо: «Как он там?.. Спасибо ему доброе!»
В прошлую встречу, вспоминаю, тоже заинтересованно расспрашивал о Леонове, о том, в частности, пишет ли, работает ли. Задумчиво — так запомнил — воспринял рассказ, что Леонов в каждый том своего переиздания собрания сочинений вносит значительнейшие поправки и вставки, поразительно молодые и свежие по стилю и мудрости.