Езда в незнаемое
Без журналистов никак нельзя. Космонавтам нужно самим осваивать профессию репортеров…
Не возьмусь утверждать с полной категоричностью, что Юрий Алексеевич Гагарин любил писать.
Предполагаю, что он ничуть не считал себя литератором, если понимать это звание в том смысле, что писательское или журналистское занятие делается коли не главным, то, по крайней мере, постоянным. Пишу так потому, что не раз довелось встречаться с ним как раз по делам, связанным с выступлениями космонавта в печати.
Он удивительно свободно и будто нарочно веленный для этого мудрым предсказанием человечества вошел в жизнь людей добрым другом. Сколько поездок по белу свету, и всегда встречи… Его о многом спрашивали, он и сам о многом спешил рассказывать. Его трудно было представить без окружения журналистов и писателей.
Сколько же повидал и испытал! В лишениях военное детство и исторический час космического первенца… Ремесленное училище и Военно-воздушная инженерная академия… Курсант досаафовского аэроклуба и полковник авиации… Работа в цехе с искрящейся расплавленной сталью и та самая — в последний для него миг! — вспышка огня трагическим мартовским утром спустя 34 года и 17 дней после рождения…
Икары входят в легенды, в память поколений не только оттого, что их подвиги самоотверженны, неожиданны или, скажем, диковинны для своего времени. Слаб и, может статься, ничтожен человек, если не пытается овладеть смыслом жизни и сам не хочет строить ее. Гагарин оставил — ненавязчиво — все-таки в самом деле наиглавную для человека заповедь, как жить и даже погибнуть, чтобы и самому не казнить свою совесть, и перед другими жизнь представала бы прожитой не по касательной к жизни.
Очень хорошо случилось, что космонавт понимал необходимость дружить с бумагой и пером. Потому, полагаю, редко отказывался от хлопотных для своей напряженной жизни просьб написать что-то или хотя бы дать интервью.
Но так как же все-таки, нес в себе призвание писать или нет?
Догадываюсь, что тяготился необходимостью садиться за письменный стол, если выпадало выполнять поручения газет или журналов. Когда просьбы шли по части сугубо космических дел, чаще всего отсылал просить разрешения начальства. Нашел такой предлог, чтобы отказываться — знал, что не каждому легко попасть к командованию. Занятостью еще отговаривался. Случалось, не подыскивал никаких отговорок, прямо говорил, что отказ, и был при этом непреклонным. Такое упрямство приходило к нему, когда, как понимаю, осознавал, что предложенная тема не для него, что кто-то другой напишет лучше или с наибольшим знанием дела.
Однажды, помню, буркнул, морщась от надоедливых уговоров:
— Не буду. Не приставай. Ищи специалиста. Не делай из меня генерала… свадебного.
И наверное, чтобы смягчить резкость, отшутился:
— Я пока еще полковник.
Любил шутку, если пребывал в добром настроении.
— Страшно в небе, на самолете, если… вдруг? — спросил у него как-то.
— А чего? Парашют при себе, кресло скатапультирует.
— Это что, единственное средство спасения, когда все откажет?
— Нет, не единственное… Много! Парашютов на земле, у начсклада много… А за кресло при аварии в отличие от тебя нашему брату, летунам, держаться не стоит.
Работнику «Комсомольской правды» Ярославу Голованову удалось вызвать Гагарина на счастливую для читателей беседу. Он получил ответы на неожиданные по тем временам, этим и интересные, вопросы. Нашелся среди них такой, что навел на рассуждения о будущих звездолетных профессиях. Тогда такое казалось мечтой, хотя ждать начала яви оставалось, как сейчас все убедились, недолго: будут, сказал он, в космосе инженеры, физики, сварщики, астрономы…
— А журналисты?
— Журналисты обязательно. Без журналистов нельзя. Хотя с ужасом думаю о том времени, когда даже в космосе нельзя будет спрятаться от журналистов. (Яр. Голованов оставил в этом месте напечатанной беседы пометку — «Улыбнулся».)
Но не будем представлять, что относился к газетчикам только так, с юмором.
Всерьез для истории сохраняются два его связанных с печатью свидетельства (помимо всех иных). Понятное дело, что очерк воссоединяет их вовсе не для того, дабы обозначить некую предопределенность журналистики в его жизни, но не уйти от символики, пусть и невольной.
Середина апреля 1961 года — Юрий Гагарин еще в Саратове, он еще готовится к свиданию с ликующей Москвой, еще не испытывал и первых настоящих волн славы и известности, но ощутил уже пристальное внимание журналистов: