Видимо, уже хорошо понятно, как углубленно чувствовал Серафимович мастерскую силу кисти Шолохова. Проскальзывали, надо бы признать, и у него кое-какие субъективные оценки некоторых мазков шолоховских полотен. Как говорится, и на старуху проруха… Впрочем, добавим справедливости ради, он быстро сумел отказаться от них.
Серафимович — проницательный и тонкий ценитель Шолохова. Он одним из первых подметил важную профессиональную особенность его рассказов и романа — неповторимую и незаимствованную художническую самобытность. Думаю, что среди множества иных оценочных его суждений интересной покажется следующая запись, извлеченная мною из архивов: «Ни один писатель не дал таких ярких картин казачьей жизни… И это не областничество. Писатель сумел углубить изображение казачьей жизни, расширить ее. Великолепно громадные полотна…»
На такое мнение можно положиться уверенно и смело. Уж кому, как не Серафимовичу, что еще до революции создал немало произведений о казачестве, не быть правомочным судьей.
«Поднятая целина»… Серафимович не обманулся в своих ожиданиях нового талантливейшего произведения. Сразу же высоко оценил этот новый роман. В набросках «Михаил Александрович Шолохов. Биография», которые хранятся в Центральном архиве литературы и искусств, я наткнулся на важное по этому поводу высказывание: «Шолохов сумел ярко и, главное, естественно, правдиво, жизненно нарисовать грандиозный процесс перестройки деревни». Здесь же и такие сугубо писательские оценки: «Второе большое полотно М. Шолохова — тот же чудесный, живой, играющий оттенками казачий язык… У Шолохова нет пейзажа, есть действующее лицо, именуемое природой…»
Он радуется огромному влиянию романа на крестьян, указывает на его большое общественное значение. Интересно отметить, что даже на своем, в честь собственного 70-летнего юбилея, вечере стал говорить — не удержался — о Шолохове и отметил его новую творческую победу.
Шолохов — герой повести
Любил Шолохова. И не стеснялся этого чувства, что поглотило его навсегда: «Всем нам далеко до Шолохова. Чем он резко выделяется, так это своей художественной убедительностью… Я ни у кого не встречал такой художественной правды, такой правдивости». Вполне отчетливо осознавал свое место в литературе, а тем не менее не раз приговаривал: «Я вроде рядового в литературе или что-то около вахмистра, а Шолохов, брат, генерал».
Однажды на читательской конференции у него спросили: «Какую помощь вы оказали Шолохову?» Ответил так: «Это такой громадный талант, что без всякой помощи пробился и завоевал славу». В зале не унимались: «А предисловие?» И снова скромно затушевал былую помощь: «Это не помощь, а обязанность».
Да, особо выделял своего подопечного. Писатель Виталий Закруткин внес в одну из своих книг такую запись еще довоенного разговора с Серафимовичем:
«„Шолохова нельзя не любить“, — сказал Серафимович. И он заговорил о Шолохове. Говорил о нем так, как, видимо, говорил бы о родном сыне, с нескрываемой любовью, со скуповатой, скрытой где-то в глубине души мужской нежностью, которая не терпит сентиментальности и лишь иногда прорывается сквозь суровую усмешливость…»
Еще одно свидетельство очевидца об отношении Серафимовича к расцветающему таланту Шолохова:
«„Он силен в первую очередь как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений и событий“. И, чуть помолчав, Серафимович, тряхнув головой, повторил: „Огромный, правдивый писатель. И… черт знает как талантлив…“ Последние слова произнес с каким-то изумлением». Это из дневников Анатолия Калинина, тоже донского писателя.
Былого учителя радует всенародная популярность былого ученика. Ничуть не ревновал и не завидовал. В уже упомянутых набросках к «Биографии» есть строчки: «Произведения Шолохова громадно читаются. Миллионы читателей — рабочие, колхозники, советская интеллигенция — читают их с огромным интересом и увлечением. Его произведения возбуждают напряженное внимание, обсуждения, споры, дискуссии». И это не просто влюбленно-восторженное восклицание. Путевой очерк 1936 года «В родных местах» содержит то, что своими глазами увидел и сам понял: «Любят Шолохова… Библиотеки не в состоянии удовлетворить всех читателей. Не хватает книг». Крепко запал Шолохов ему в душу и в сердце. В тридцатые годы задумывает автобиографическую повесть «Писатель». Черновики, заготовки к ней свидетельствуют, что одним из персонажей должен стать Шолохов. Совсем нетрудно догадаться об авторском отношении к будущему герою. Пробы к портрету, что были внесены в записные книжки по-прежнему зоркого мастера-ветерана, радуют своими художническими достоинствами. Линии легки, но рисунок осязаем, впечатляющ и при всей эскизности полон точности, а главное, восхищения и даже удивления перед силой совсем молодого еще, но так прочно сложившегося таланта: