«Шолохов. Невысокий, по-мальчишески тонкий, подобранный, узкий, глаза смотрели чуть усмешливо, с задорцем: „Хе-хе!.. Дескать… вижу…“ Тогда Серафимович поднял глаза и ощупал громадный выпуклый лоб, пузом вылезший из-под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых, молодых, крепких волос. Странно было на мальчишеском челе — этот свесившийся пузом лоб…
Небольшой, стройный, узко перехваченный ремнем с серебряным набором. Голова стройно на стройной шее, и улыбка играет легонькой, насмешливой, хитроватой казацкой…
Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое.
Резко, точно очерченные, по-азиатски удлиненные, иссиня-серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей.
Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые.
Когда взглядывал, от глаз шел синевато-серый свет.
…И волосы были мягкие, как у ребенка. И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: „Дескать, знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь“».
Мне кажется, что это не только заметки для памяти, для будущего произведения. Мне видятся в этих записях животворные токи щедрого влияния, что все чаще шли отныне в обратной связи — от Шолохова, сейчас после «Тихого Дона», уже вовсе не просто молодого орелика.
Продолжение дружбы
Дружба продолжалась. Ничто ей не помеха — ни закатные теперь годы учителя, ни всесветная теперь слава ученика, ни расстояния, ни столкновения — были и они, о чем узнаем дальше.
Приметы дружбы легко прослеживаются даже по переписке.
Мне счастливо повезло: М. А. Шолохов разрешил познакомиться со своими письмами к Серафимовичу, что хранятся в архиве. Даже написал директору архива специальное на этот счет письмо. Интереснейшим оказалось занятием работать с шолоховскими письмами. Благоговейно вчитываюсь в ясный и легко разбираемый почерк. Впрочем, время от времени он меняется, рисунок букв и строчек становится иным — то угловато-резким, убыстренным, то плавным, спокойным, но всегда без единой помарки. И в этом тоже — так понимаю — приметы и следы душевного состояния…
Шолохов по-прежнему считает своим долгом сообщать Серафимовичу о своих делах: «Сейчас упорнейше работаю, много езжу окрест Вешенского района, очень устал…»
В них, в этих письмах, встревоженная обеспокоенность по поводу недугов Старика (так уважительно называли своего руководителя литобъединенцы), которого положили в больницу в апреле 1930 года, чутко при этом окрашенная подбадривающим юмором: «Выражаю свое глубочайшее возмущение тем, что Вы вздумали хворать накануне лета. А Чечня? А Тихий Дон?.. Настоятельно прошу — не хворайте больше. Вы же знаете, что не только „муж любит жену здоровую“, но человеки человеков любят здоровых. Боюсь, что хворый Вы лишитесь нашего общего расположения».
И просто весточки о своем добром отношении:
«По-сыновьи крепко обнимаю Вас. Как и миллионы Ваших читателей, всегда думаю о Вашей жизни с любовью, теплотой, благодарностью». Несколько, как видим, слов в письме, но сколько всего в них, сколько всего за ними!
И стремление — это в других письмах — узнать последние московские литературные новости, мнение и отношение Серафимовича к разным злободневным явлениям и событиям того времени в писательской жизни.
И желание посоветоваться, поделиться радостями, переживаниями, заботами.
Он посылает ему очередную часть «Тихого Дона»: «Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами… Страшно рад был бы получить от Вас короткое письмо с изложением Ваших взглядов… Мне не хочется говорить Вам о том значении, какое имеет для меня Ваше слово и как старшого, и как земляка. Не откажите в добром совете… С великим нетерпением буду ждать».
А что Серафимович? И он все время помнит о своем земляке. Его записные книжки, дневники тех лет содержат многократные упоминания о Шолохове. Интересуется в его жизни многим. Нахожу даже заметки о Вешенском районе. Любопытна одна из них — 1933 года. Серафимович весьма ревниво сравнивает цифровые показатели двух сельскохозяйственных кампаний — хлебосдачи и косовицы — своего района и того, где живет Шолохов.