До дома дошли молча. Прощаясь, она взглянула на меня предостерегающе. «Не вздумайте мешать мне, это опасно», — читалось в этом взгляде. Однако меня не остановили бы никакие угрозы, если б имелся очевидный способ защитить Баррингтона Каулза. Но какой? Рассказать ему? О чем? Что женихов этой девушки преследует злой рок? Что его невеста жестока? Что в ней таится сверхчеловеческая воля?… Для страстно влюбленного Каулза все это сущие мелочи. Человек такого склада просто не поверит, что его любимая виновата или нехороша. И я молчал.
В рассказе моем наступает перелом. Все, описанное доселе, основано на предположениях, логических рассуждениях и выводах. А теперь я, уже как непосредственный свидетель, обязан бесстрастно и точно описать смерть моего друга и то, что ей предшествовало.
В конце зимы Каулз заявил, что хочет жениться на мисс Норткот не откладывая, вероятно — весной. Он, как я уже говорил, был вполне состоятельным человеком, у невесты его тоже имелись сбережения. Причин для отсрочки не было.
— Мы снимем домик на Косторфайне и надеемся, что ты нет-нет да и заглянешь на огонек, — сказал он мне.
Я поблагодарил, отогнал дурные предчувствия и убеждая себя, что все обойдется.
Недели за три до свадьбы Каулз предупредил меня, что вернется заполночь.
— Кейт прислала записку. Просит зайти вечером, часов в одиннадцать. Поздновато, конечно, но она, должно быть, хочет обсудить что-нибудь по секрету от старушки.
Каулз ушел. Лишь тогда я вспомнил о таком же ночном разговоре мисс Норткот с беднягой Прескоттом — как раз перед его самоубийством. Вспомнился мне и горячечный бред Ривза, о смерти которого, по трагическому совпадению, я узнал именно в тот день. Что же все это значит? Быть может, у прекрасной ведьмы есть какой-то секрет, который она непременно — откроет накануне свадьбы? А может, ей запрещено выходить замуж? Или на ней нельзя жениться? Меня снедало беспокойство. Я наверняка догнал бы Каулза и попытался отговорить его от встречи с невестой — пускай даже с риском потерять его дружбу, — но, взглянув на часы, понял, что опоздал.
И решил не ложиться, а дождаться его возвращения. Подбросил угля в камин, снял с полки какой-то роман… Вскоре, однако, я отложил книгу: собственные мысли, треножные и гнетущие, занимали меня куда больше. Двенадцать, половина первого, Каулза все нет. Наконец уже около часа ночи с улицы донеслись шаги, потом раздался стук в дверь. Я удивился: мой друг никогда не выходил без ключей. Поспешив вниз, я распахнул дверь и понял, что сбылись мои худшие опасения. Баррингтон Каулз стоял, прислонясь к перилам лестницы, низко опустив голову- в полнейшем, бездонном отчаянии. Переступая порог, он пошатнулся и упал бы, не обхвати я его за плечи. Так, одной рукой поддерживая друга, сжимая фонарь в другой, я довел Каулза до нашей гостиной. Он молча повалился на кушетку. Здесь было светлее, чем на лестнице, и, взглянув на друга, я ужаснулся разительной перемене, происшедшей с ним за эти часы. Лицо, даже губы мертвенно бледные, щеки и лоб в липком поту, взгляд блуждает — короче, другой человек! Он словно пережил какое-то страшное потрясение, глубоко поколебавшее самые глубины его разума и чувств.
— Милый друг, что случилось? — отважился я нарушить молчание. Надеюсь, ничего ужасного? Ты здоров?
— Бренди! — выдохнул он наконец. — Налей мне бренди!
Не успел я достать графин, он выхватил его трясущейся рукой и плеснул себе в стакан чуть не половину. Обыкновенно он был весьма воздержан, но сейчас выпил бренди залпом, не разбавляя. Похоже, спиртное придало ему сил, щеки слегка порозовели. Каулз приподнялся на локте.
— Свадьбы не будет, — сказал он с нарочитым спокойствием. Впрочем, голос его заметно дрожал. — Все кончено.
— Ну и не грусти! — попытался я ободрить его. — У тебя вся жизнь впереди. А что, собственно, случилось?
— Что случилось? — простонал он, закрывая лицо руками. — Боб, ты не поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно… немыслимо… непостижимо… — Он горестно замотал головой. — Ох, Кейт, моя Кейт! Я считал тебя ангелом во плоти, а ты…
— А ты? — повторил я. Мне очень хотелось, чтобы Каулз договорил.
Он посмотрел на меня отрешенно и вдруг воскликнул:
— Чудовище! — Он воздел руки к небу. — Исчадье ада! Вампир, прикинувшийся агнцем! Боже, Боже, прости меня…
— Он отвернулся к стене.- Я и так сказал слишком много,- произнес он едва слышно. — Но я люблю ее, я не в силах ее проклясть. Я люблю ее по-прежнему.
Умолкнув, Каулз лежал теперь неподвижно, и я было обрадовался, что алкоголь его усыпил. Вдруг он повернулся ко мне.
— Слышал когда-нибудь про оборотней? — спросил он.
— Слышал.
— Знаешь, у Марриета в одной книге есть прекрасная женщина — она ночью превратилась в волка и сожрала собственных детей. Интересно, откуда он взял этот сюжет?
Мой друг, глубоко задумавшись, снова умолк. Потом попросил еще бренди. Под рукой у меня оказался опий и, наливая бренди, я щедро подмешал туда порошка. Каулз выпил и снова уткнулся головой в подушку.
— Что угодно, только не это…- простонал он. — Смерть и то лучше… Какой-то замкнутый круг: жестокость, преступление, снова жестокость… Все, что угодно, только не это, — повторял он монотонно. Наконец, слова стали неразличимы, веки его сомкнулись, и Каулз погрузился в тяжелый сон. Я бережно перенес его в спальню и, соорудив себе лежанку из стульев, провел возле него всю ночь.
Проснулся Баррингтон Каулз в сильнейшем жару. Многие недели был он меле жизнью и смертью. Его лечили все медицинские светила Эдинбурга, и сильный, крепкий организм Каулза одолел болезнь. Все это время я не отходил от его постели, но далее в самом бессвязном бреду с его губ не слетело ни слова, приоткрывшего бы мне тайну мисс Норткот. Иногда он произносил ее имя — нежно и благоговейно. Иногда же опять восклицал: «Чудовище!» и отталкивал ее, невидимую, точно спасаясь от цепких рук. Несколько раз говорил, что не продаст душу за красоту. Чаще же всего он жалобно повторял: «Но я люблю ее, люблю… Я не смогу разлюбить»…
Мой друг выздоровел, но это был уже не прежний Каулз, а совершенно иной человек. Лишь глаза на изможденном долгой болезнью лице блестели по- прежнему, пылали из-под темных густых бровей. Каулз стал эксцентричен, непредсказуем: то раздражался беспричинно, то невпопад хохотал. Прежней естественности не было и в помине. Порой он. испуганно озирался, но, похоже, и сам не сказал бы определенно, чего он все-таки боится. Имя мисс Норткот больше не упоминалось — ни разу до того рокового вечера.
Я же все пытался отвлечь друга от печальных мыслей, пытался разнообразить его впечатления: мы облазили все живописные уголки в горах Шотландии и все восточное побережье. Однажды нас занесло на остров Мей, что отделяет Ферт-оф-Форт от моря. Туристский сезон еще не начался, на острове, голом и пустынном, оставались лишь смотритель маяка да несколько бедных рыбацких семей; рыбаки пробавлялись жалким уловом, который приносили сети, и ловили на мясо бакланов и прочих морских птиц.
Это унылое место буквально заворожило Каулза, и мы недели на две сняли комнатенку в рыбацкой хижине. Я сразу заскучал, зато на моего друга одиночество явно оказывало благотворное действие. Отступила постоянная ныне настороженность, он ожил, стал слегка походить на себя прежнего. Целыми днями бродил по острову, взбирался на вершины громадных прибрежных утесов и смотрел на зеленые валы: как накатываются с ревом, как разбиваются на тысячи брызг у его ног.
Однажды вечером, на третий или четвертый день нашего пребывания на острове, мы с Барринггоном Каулзом вышли перед сном подышать — комната наша была мала, к тому же чадила лампа, и духота стояла одуряющая. Тот вечер мне запомнился до мельчайших подробностей. Надвигался шторм, с северо-запада гнало черные тучи, они то скрывали луну, то расступались, и она снова струила бледный свет на изрытую непогодой землю и беспокойное море.
Мы беседовали в трех шагах от дома; казалось, к Каулзу возвращается прежняя жизнерадостность. Но не успел я подумать, что друг мой наконец оправился от болезни, как вдруг он вскрикнул испуганно и резко, и на лице его, освещенном луной, отразился неизъяснимый ужас. Глаза неотрывно глядели на что-то невидимое, оно явно приближалось, и Каулз указал длинным дрожащим пальцем: