Время, прикинув что-то там себе в своем уме, вступилось за свой обгаженный Ум, поруганную Честь и оскорбленную Совесть, да и приметило вдруг в Кремле самого чувствительного и слабовольного из высших наших руководителей. Избранник сей наивно принял рвотный спазм Времени за собственную историческую духовно-политическую инициативу.
Ну и слава ему, как говорится, думал Гелий, за то, что, покорствуя Времени, вынужден был этот незлобный человек и недалекий политик начать припудривание всех ядовитых краснот действительности да своевременно ремонтный шурум-бурум, названный Перестройкой.
Конечно, ему не могло не претить, что сей мало чем примечательный, но все же как-никак избранный самим Временем политик носится за рубежом в спецколяске триумфатора. Тут, понимаете, навалены горы неисчислимых черепов, тут на ваших глазах разворашиваются ужасающие могилы прошлого и обнажаются горестные развалины российской цивилизации, тут еще либо маются за решетками, либо пребывают в неизвестности те, которые перли бесстрашно на бойницы тупой нашей поросячьей власти, а он там триумфально себе носится, а он там себе принимает как должное лавры единственного избавителя человечества от варварского нашествия коммунизма и спасителя собственного народа от самоубийственной бездари коммуняк… «Вот и понимай: безвкусная ли все это глупость матушки-истории или мстительно-уродливая ее ирония над бесславно загубленными мертвыми и душевно выпотрошенными живыми», – думалось Гелию порою.
В те самые времена им овладело вдруг чувство бесконечно тоскливого бессилия, обострившего и так достаточно болезненную раздвоенность умственных настроений.
Релвера воспрянула вдруг не только в своих церковных щелях, где покорно она себе ютилась и елейно лелеяла того, с маленькой буквы, кого не было и нет, но выпорхнула она бесстыже даже на страницы партийных газет и журналов. Торжествующе и кадяще вновь заняла она и загадила все основные укрепрайоны и насесты научного атеизма, то есть умы, сердца и души миллионов врасплох застигнутых и совершенно растерявшихся штурмовиков Небес.
Раскудахталась-раскукарекалась так нахраписто, словно не сворачивал Гелий релвере этой голову, не обрубал крылья, не ощипывал до малейшего перышка и не осмаливал так, как папа Револьвер осмаливал на участке дачной хазы тушки фазанов первой фазы. Партия этих редких птиц была прислана с острова Мадагаскар тамошними народно-освободительными силами к ноябрьской трапезе членов нашего Политбюро…
Беда победы релверы – так Гелий называл происходящее – ужаснула его необычайно. Он попробовал возвыситься над духовным смятением общества, вновь охмуряемого клобуками, кардинальскими тюбетеечками, бабочками – белыми на черном, чалмами, голыми черепами и веселыми хасидскими пейсиками под старомодными шляпами.
Пытался найти общий язык с толпой, взяв однажды в Доме композиторов ноту скабрезно-вольтерьянскую. Однако он не только резко был осажен левыми и правыми, но и гнусно заклеймен всей этой перетрухнувшей, растерянной публикой в центральной прессе.
Все выходило так, что будто бы в банкротстве кретинов-вождей и в трагической катастрофе нации похабно был повинен именно он и ему подобные безбожные плеваки во всесильные Небеса, а вовсе не преступная партия штурмовиков и не ленинско-сталинская архитектура общего нашего лагерного барака, удобная для жизнедеятельности разве что только красных клопов и прочих бытовых паразитов.
Мол, не плевали бы вы Туда, не учили бы если и нас плевать, то, может, и не отвратился бы от империи нашей Некто, скорей всего и судя по всему объективно существующий и пристально всевидящий, но почему-то не данный нам в ощущении, в отличие от дефицита, разгула преступности, быстрой смены красной кожи старыми партийными змеями и беспредельного блядства молоденьких повы-лупившихся гадов коммерции и политики.
Глубоко задетый всеобщим оборотничеством, Гелий впал в отчаянную иронию, то есть в состояние постоянного, нетрезвого глумления над действительностью. Тем более средств на многолетний запой, с учетом инфляции, прогрессирующей тупости премьера, соревновательных словесных баталий экономистов с политиками и даже трагического иссякновения источников спиртного, ему, пожалуй, могло хватить до конца столетия.