Она вяло протянула дрожащую руку для пожатия, а он неожиданно взял ее за руку и, казалось, решил не отпускать.
— Наконец-то судьба свела нас! Я просто счастлив. Вы с тех пор ничуть не изменились. Вы меня не узнаёте? Я искал вас. Долго, очень долго. Вы стали Назариной. Кто бы мог предполагать?..
Она скупо улыбнулась, сказала:
— Давайте лучше присядем вон на том диване. У меня почему-то ноги подкашиваются.
Когда уселись, попросила:
— Начните с самого начала. Вы знали меня под девичьей фамилией?
— Да. Установил, что Назарина и Черемных — одно и то же лицо, совсем недавно. Случайно…
Он торопливо полез в «дипломат», порылся, вынул какую-то желтую бумажку, протянул ей. Это была фронтовая листовка с описанием подвига Наташи Черемных и с ее портретом. Она ничего не понимала.
Он говорил, по всей видимости сильно волнуясь:
— Тогда я завидовал вашему мужеству, и вы даже сами не подозреваете, как помогли мне в трудную минуту. Я ведь еще раз горел в танке… Редко кому так «везло»…
Пытаясь сосредоточиться, она нахмурилась, мысленно перенеслась в те годы. Почувствовала, как ее бросило в жар.
— Так вы и есть тот самый Кайтанов? Танкист? Саша?! Который вытащил из меня мину?..
Она вскочила. Поднялся и он.
Они стояли обнявшись два фронтовых товарища. Мимо шли люди, но они никого не замечали. Им просто не было никакого дела до этих людей — оба были там, на Пулковском рубеже, за много лет отсюда, на фоне красного неба.
— А еще говорят, что чудес не бывает! выговорил он, переведя дух. Я ведь тогда, на фронте, знал, что вы геолог. Потом, уже в мирное время, наткнулся на статью некой Н. Назариной, статья меня поразила. Особенно рассказ об экспедиции Ивана Григорьевича Теплухина, об его эвристических методах в геологии. Я стал считать себя учеником Теплухина. И вашим, разумеется, добавил он весело. Я за математический подход к обработке геологической информации!
Она слегка отстранилась и насмешливо сказала:
— Я верю в чудеса… Наконец-то два бывших фронтовика, работающих в одной области, встретились. А ведь могли и не встретиться никогда. Разве это не чудо?
— В самом деле чудо. Ведь я всегда в разъездах. Ни кола ни двора. Все имущество в чемоданах. С книгами ровно шестьдесят килограммов. Выверено.
И совсем уж неожиданно он спросил:
— Номер вашей винтовки?
— Семьдесят две тысячи триста двадцать четвертый! — уверенно произнесла она и даже сама удивилась, что за столько лет не забыла номер винтовки.
Он рассмеялся, потеребил бороду.
— Вот так-то. Нам только кажется, что мы стали как бы другими, забыли и страшное и хорошее. А на самом деле оно все там, внутри. Вы бывали с тех пор в Пулкове?
Она смутилась.
— Как-то не довелось. Пулково рядом, и всегда обманываешь себя: вот выберу свободное время… А потом попадаешь в круговерть и обо всем забываешь. Смешно, правда?
Он сделался серьезным.
— Не очень. Я ведь тоже там с тех пор не был. Поедем, а? На Пулковский рубеж…
— Когда? Сейчас?
— Разумеется. Времени-то у нас мало.
— Но вы, наверное, проголодались? Вас нужно покормить!
Он расхохотался.
— Успеется…
Ей легко было с ним. Она не стала расспрашивать, почему так не устроена его личная жизнь. У геологов это случается сплошь и рядом. Геолог — кочевник. Он одержим страстью поиска, и сильнее той страсти, по свидетельству академика Ферсмана, трудно найти что-нибудь иное в сфере чувств.
— А я ту маленькую его книжку знаю наизусть, — сказал Кайтанов. — Послушайте геолога-поэта, певца камня: «Сине-зеленые камни — старые изумруды Колумбии, а среди них сверкает замечательный камень — бриллиант древней Голконды. Вот это колье, что так мертвенно блестит на шее этой красавицы, — это алмазы из Южной Африки, среди них известный солитер в пятнадцать каратов чистой голубой воды; смотри, все-таки мертвы эти алмазы Капа, и не сравняться им со старой Индией. Смотри, вон два камня, как капли крови, и смотри, какой нежной они окружены оправой из алмазных роз, как гармонируют они с этим высоченным как бы из слоновой кости греческим профилем. И как ярко горят они из-под черных вьющихся волос! Вот эта брошь известна всей Москве. Это гранатовый кабошон из Бирмы или Сиама: вокруг него как-то незаметно вьется струйка из дивных индийских бриллиантов…»
Он перевел дух. А она захлопала в ладоши.
— Вам нужно исполнять это со сцены. Вы небось и Блоком увлекаетесь?
— Я его просто люблю!
Он был опьянен встречей, этот пожилой человек, и голос его звучал по-молодому:
— Еще! — попросила она.
— Можно и еще.
Комок сдавил ей горло, и она неожиданно расплакалась. Он не удивился, не стал успокаивать. Только повторял негромко:
— Это все пройдет, пройдет… Послушайте лучше историю про знаменитого Гете: ему было семьдесят три года, когда на чешском курорте он познакомился с юной Ульрикой фон Леветцофф и влюбился в нее…
— Эту историю я слыхала, — улыбаясь сквозь слезы, произнесла она. — История не про любовь, а про ваши любимые пиропы, спутники алмаза, или богемские гранаты. По просьбе Гете чешские ювелиры изготовили для Ульрики полный набор украшений из пиропов. Их, кажется, там называют «огненным оком».
— Совершенно верно. Мы с вами найдем пиропы и алмазы в вашем краю красных ночей…
Она ничего не ответила.
…Блекло светило зимнее солнце, и заснеженная гряда высот была, как тогда… И силуэт поросшей лесом Вороньей горы на юге ничуть не изменился.
Когда они, взявшись за руки, поднялись на Главную высоту, к обсерватории, то застыли в изумлении. Им сделалось по-настоящему жутко.
Там, где раньше проходил передний край, они увидели фашистскую «пантеру», зарывшуюся носом в сугроб; а напротив нее стоял Т-34. Хорошо различались окопы и блиндажи, танки и орудия. По всей видимости, здесь все еще шел ожесточенный бой, хотя вокруг царила тишина. Тишина мира и покоя.
А им казалось, что там, на заснеженной равнине, движутся танки, грохочут пушки, валом катится в сизую дымку поднятая в атаку пехота в маскхалатах.
Время гремело у них в ушах, и его грохот был невыносим, вызывал почти физическую боль. Да, там, на заснеженной равнине, шел вечный бой.
— В пяти метрах от этой башни проходила траншея, — сказала Наталья Тихоновна негромко. — Почему ее нет? От нее даже следов на осталось. И здание обсерватории восстановили в том же стиле, в котором оно было построено Брюлловым. Теперь внутрь без пропуска и не пройдешь…
— А помните подбитые немецкие танки в той вон лощине? Так это наша работа! — произнес он с гордостью. — Вот тогда-то я и погорел. Странно. Если закрыть глаза, то сразу представляешь, где какой был блиндаж. Мы ведь от этого никогда не сможем отрешиться. Вот смотришь: аллеи деревьев, зеленый пояс славы, протянувшийся на двести километров, величественные мемориальные комплексы, павильоны, каменные фигуры солдат; восстановлены участки первого и второго рубежей обороны… — а ведь все это имеет прямое отношение к нам с вами… это все — мы с вами. Мы ходим здесь как тени того боевого прошлого, и никто об этом не подозревает. У нас свои тайны. А вдруг эта тишина только приснилась нам? Откроешь глаза — и опять оно… — И, переходя на полушутливый тон, спросил: — Вы готовы к вечному бою?
Она чуть помедлила с ответом. Потом сказала серьезно:
— Мне страшно, но я готова…
Когда Геннадий Гаврилович вернулся в Ленинград, он нашел на столе записку:
«Уезжаю за мечтой…»