Обстановка сложилась так, что осенью его срочно выписали и направили на лидер «Ленинград». Но и тут ему не повезло.
Он хорошо запомнил тот день. Холодный дождь хлестал по лицу. Василий с изумлением наблюдал, как матросы торопливо сбегают по трапу и покидают корабль.
— Братишки, куда вы? — крикнул Василий.
Но ему не отвечали. Наконец кто-то объяснил: большая часть личного состава лидера уходит на сухопутье, чтобы влиться в бригады морской пехоты. Со стороны Стрельни, Урицкого, Петергофа доносился орудийный гул. Там был враг. Он был повсюду — от Финского залива до Ладожского озера.
Бубякин поднялся на палубу лидера и робко подошел к старшине второй статьи, который, болезненно сощурив глаза, следил за тем, как его товарищи в полном боевом снаряжении покидают корабль.
Тучи опустились низко-низко, почти цеплялись за мачты. Каменные дома, затянутые сеткой дождя, выстроились вдоль набережной. Вдалеке из тумана неясно проступал шпиль Петропавловской крепости.
— А мне куда? — спросил Василий у старшины.
Мельком взглянув на документы, старшина сказал:
— Раз тебя направили к нам, будешь здесь! Значит, Василий Бубякин? Очень приятно. Будем знакомы: я тоже Василий. Василий Кузнецов. А этот парень — Мамед Рашидов. Будем считать, что мы и есть главная ударная сила лидера. Лучшие ребята ушли…
Он махнул рукой и замолчал. Круглолицый черноглазый Мамед понравился Бубякину.
— Когда война, — всюду можно воевать, — сказал он весело. — Зачем огорчаться?
Да, на лидере Бубякин крепко сдружился с этими двоими. Оба были из Баку и охотно рассказывали об удивительном городе, о голубом Каспии, о дворце Ширваншахов. Как выяснилось, они все трое дрались за Таллин, потом за Ораниенбаум. Было что вспомнить.
Но вскоре и Мамеда отправили на сухопутный фронт.
— Я тоже просился, а капитан-лейтенант Нефедов не пускает, — с плохо скрытым раздражением сказал Кузнецов.
— Правильно решил капитан-лейтенант, — отозвался Мамед. — Я уйду, ты уйдешь. Кто останется? Вы с Бубякиным нам помогать будете.
Мамед ушел. Василий видел, как на берегу Рашидов остановился, приложил руку к бескозырке, а потом круто повернулся и стал в строй.
Подошел капитан-лейтенант Нефедов, строгий, немногословный, сказал сухо:
— Соберите свой расчет.
А Бубякина включили в этот расчет, он стал артиллеристом. Когда расчет был выстроен, Нефедов произнес с торжественными нотками в голосе:
— Поздравляю вас, товарищи, с большой победой. Только что получено сообщение из штаба морской обороны: сегодня, во время налета фашистской авиации на Кронштадт, нашей морской зенитной артиллерией сбито семьдесят пять самолетов из двухсот, принимавших участие в налете! Ленинградцы называют нас, артиллеристов, огневым щитом Ленинграда…
Краткое сообщение всех воодушевило, Бубякин прямо-таки пришел в восторг.
В те осенние дни противник не раз пытался накрыть лидер своими снарядами.
Корабль вздрагивал от близких разрывов и поспешно отходил на новую позицию. Узкая полоска Невы. Тесно, не развернуться. Где он, морской причал?! А до противника всего семь-восемь километров. Фашисты подтягивали всё новые и новые батареи к берегу. Штаб дал лидеру задание: огневым налетом уничтожить батареи врага!
День выдался хмурый, ветреный. С неба сыпалась колючая снежная крупа. Матросы дыханием согревали озябшие, покрасневшие руки. Капитан-лейтенант Нефедов отдал приказ орудийному расчету открыть огонь по вражеским позициям.
Кузнецов и Бубякин только ждали этого приказа. Там, на берегу, за каждую пядь земли дрались друзья, а корабль за последние дни не сделал ни одного выстрела.
Бубякин залюбовался рослым, красивым Кузнецовым. Один вид его успокаивал матросов.
— Ну, тезка, начнем! — сказал Кузнецов Бубякину.
Ухнул первый залп. Тугой воздух ударил в уши. Залпы гремели один за другим. Ожил берег, завязалась артиллерийская дуэль.
Где-то высоко над головой с тонким звоном пронесся снаряд. Другой разорвался у самого борта. Упал установщик прицела Сизов. Палуба окрасилась кровью. Санитары унесли его.
Бой продолжался. Но и Кузнецов, и Бубякин понимали, что фашистам удалось засечь корабль. Ясно было и другое: артиллерия лидера била метко — батареи противника стали понемногу смолкать.
«Кажется, все идет к концу…» — отметил про себя Бубякин.
Внезапно появился новый звук. Авиация! Авиации Бубякин побаивался. Сейчас творится то же самое, что было тогда неподалеку от бухты Синимяэд…
Он не ошибся. Вражеские самолеты с воем проносились над морем. Вновь ожили батареи на берегу. Корабль лавировал, стремясь уклониться от прямых попаданий снарядов.
Брызнуло пламя. Бубякин не сразу понял, что произошло. Он увидел, как Кузнецов схватился обеими руками за живот, присел и упал на палубу. Бубякин подбежал к нему.
— Вася, друг, что с тобой… обопрись…
— Марш к орудию! — закричал Кузнецов.
Бубякин повиновался, кинулся к орудию. И не заметил, как от раскаленных осколков загорелся мешочек с пороховым зарядом. А тут же, рядом, лежали приготовленные к стрельбе снаряды.
Не видел Бубякин и того, как истекающий кровью Кузнецов подполз к горящему заряду и руками прижал его к груди, стараясь задушить пламя. Кожа на руках мгновенно почернела, стала лопаться. Задымился бушлат.
Кузнецов подполз к борту. Позади оставался кровавый след. Последним рывком Кузнецов швырнул за борт горящий заряд и замер. Навсегда.
Вот тогда-то Бубякина здорово гвоздануло. Осколки впились в тело, и он грохнулся на палубу. Пришел в себя в перевязочной. Здесь увидел Кузнецова. Он лежал с закрытыми глазами, бледный, неживой. Вокруг стояли матросы. Они сняли бескозырки.
Так Бубякин потерял еще одного друга. А его самого снова отправили в морской госпиталь. Здесь он провалялся недолго. Едва начал ходить, как выписали и направили в Пулково. Что такое Пулково, он знал понаслышке. Обсерватория, меридиан… Фашисты бросили на Ленинград триста тысяч отборных войск, тысячи танков, орудий и самолетов. Огненное кольцо, сжимавшее город, становилось все уже и уже. Пулковский рубеж был лишь звеном в цепи других рубежей обороны: Лигово, Кискино, Верхнее Койрово. Еще имелись районы Московской Славянин, Шушар, Колпина. Бубякин удивился, как близко проходит Пулковский рубеж от Ленинграда: отсюда были хорошо видны Адмиралтейская игла и купол Исаакиевского собора. Собственно, никаких высот Василий не увидел: длинная гряда, вернее, три слившихся воедино холма. Главный холм, как ему объяснили, поднимается над уровнем моря всего на семьдесят пять метров. Тут-то, на этом холме, и находилась знаменитая обсерватория. На юге виднелись Кавелахтские и Дудергофские высоты с Вороньей горой, поросшей лесом. Оттуда беспрестанно садили по Пулкову батареи противника. Над Красным Селом поднимались клубы густого дыма — там горели дома.
Бубякин уже слышал о недавней схватке с врагом группы комендоров морских орудий у Глиняной горки. На них напали фашистские автоматчики. Моряки сцепились с ними в рукопашную, передушили по одному. Комендоров поддержали ополченцы. Молодцы ребята! Как жаль, что тогда с вами не было Бубякина… Но и к комендорам его не послали. Не послали и в 7-ю морскую бригаду. Он даже был несколько озадачен. «Может, потому, что у меня лицо такое от ожогов?» — гадал он.
Впервые почувствовал себя бесконечно одиноким. Ни одного знакомого! В госпитале он со многими сдружился, у моряков расспрашивал, не знают ли о судьбе подводной лодки «Щ-305», не встречались ли с Иннокентием Макухиным. Все верил, все надеялся. Но никто ничего утешительного ему сказать не мог. Много нашего брата-морячка полегло и в Эстонии, и под Ленинградом… Иногда он доставал из портсигара последнее письмо Кати Твердохлебовой Иннокентию и тупо перечитывал его. Прежней злости на Катю не было. Ладно, живите счастливо… Должен же кто-то добывать сейчас руду. Руда очень нужна. А какой вояка из того же Пашки Неганова? Плоскостопие да и худосочный парень-то, чего нашла в нем Катя? Значит, Иннокентию не судьба…