Дарья обомлела и лица не удержала: насупилась, едва руки в боки не уперла:
– Вот сколь землю топчу, не видала еще, чтоб в чужом дому так-то указывали.
– Век живи, век учись, хозяюшка, – Ульяна взошла по приступке и поравнялась с Дарьей. – Ступай, милая, ступай. Чего ж бездельем маяться? – и пошла в хоромы, будто к себе домой.
Настя двинулась за тёткой Ульяной, все удерживала себя, чтоб не обернуться, не глянуть на хозяйку. Уж очень любопытно было, хлопает та ресницами иль нет? Злобится иль потешается?
– Тётенька, а куда идти? – Настя замялась в просторных сенях. – Батюшки, дом-то какой…
И вправду, дом велик да богат: двери распашные, гридницы просторные, ставни широченные. Кругом сундуки да лавки – новые и крепкие.
– Не торопись, Настька, сей миг и узнаем куда, – Ульяна злобно улыбалась, глядя на двери в сени. – Сейчас очухается хозяйка наша бедовая да девку пришлет.
И ведь вышла правой тётка Ульяна! Через малый миг в сенях показалась девица – приземистая, плечистая – подошла и поклонилась:
– Дарья Серафимовна велела при вас быть. Зинка я, сирота.
– Как? – Ульяна осмотрела девку с ног до головы. – Зинка? Чего ж себя принижаешь, козье имя на себя прикладываешь? Зинаида ты, работница у боярина. Как прибилась на подворье?
– Так…эта… – девка, по всему видно, изумилась таким речам, – батька мой воем был на ближней заставе. Порубили его ратники князя Вячеслава. А через седмицу и домок наш погорел. Боярин Вадим меня сюда взял, не кинул бедовать. Боярыня, ты не думай, я рукастая, – Зина заторопилась. – Все могу. Промеж того и лучница, тятенька сам пестовал, а он ратник справный был. И отец его, и дед…
– Лучница, стало быть? – Ульяна виду не подала, что удивилась. – Ну добро, ступай, показывай куда нам.
– А вот туточки, – девка заторопилась, двинулась по сеням, свернула на бабью половину*, – Ложница большая. Я сама вечор убирала и шкуры новые на лавки кидала. Вот, боярыня, вот тут.
Настя обомлела, когда вошла в ложню. А и было с чего! Лавки широкие, окошки большие, ставенки резные. Пол выскоблен чистёхонько, а стол – и того лучше. В красном углу икона царьгородского письма и шитый рушник: Настасья приметила кривые стежки и улыбнулась: сама-то вышивать мастерица.
– Зина, говоришь, ты чистила ложницу? – Ульяна придирчиво оглядела пол, лавки и даже бревенчатые стены. – Молодец, справно. Скажи, а в дому кто метёт?
– Так кого Дарья Серафимовна покличет, тот и делает. Утресь Анютка Ружниковых хлопотала.
– А кто стряпает? – Ульяна спустила с головы теплый плат, скинула шубейку на лавку.
– Тётка Полина. Боярин Вадим ее с собой привез, когда взял Порубежное под свою руку, – Зинка суетилась, тянула с Насти шубку.
– Ой, Зина, рукав оторвёшь, – хохотала Настасья. – Сама я, ты не хлопочи. Вот бы теплого испить. Взвару или еще чего?
– Принесу! – девка бросилась к дверям. – Мигом обернусь!
– Проворная, старательная, а сноровки нет, – Ульяна глядела в спину убегавшей Зины. – Ничего, выпестую, будет наилучшей девкой на подворье. Вот бы узнать, чем она насолила Дарье.
– Тётенька, а чего вдруг насолила? – Настя пошла к ставенкам и распахнула их пошире.
– Ближницу свою она бы к приживалкам не пустила. За Зинкой пригляжу, человек новый, что у нее на уме неведомо, – Ульяна устало опустилась на лавку, прижалась головой к бревенчатой стенке.
Настасья оглянулась на тётку да вздохнула тихонько. С Ульяной жизнь непростая: суровенькая она, неласковая. Иной раз казалось боярышне, что та ее недолюбливает, а то и вовсе с трудом терпит возле себя. Бывало, примечала теплый Ульянин взгляд – тоскливый такой, жалеющий. Но тем все и кончалось: тётка близко к себе не подпускала, не голубила, но боярышню пестовала, следила и за одежкой, и за повадкой.
– Взвару пить не станем, еще нашепчут, – Ульяна хлопнула себя ладонями по коленям. – Ну чего ж так-то сидеть? Собирай исподнее, в баню пойдем. Зину с собой не пустим, еще сглазит чужих-то. Сначала я в парную, а ты постережешь. А ужо потом сама сбегаешь. Ну чего, чего встала столбом? Торопись!
Настя проворно прихватила плат из сундука, увязала в него чистое, потянулась к своей шубейке, но раздумала и подала одежки тётке. Потом накинула теплое и пошла за Ульяной по просторным сеням.
Подворье встретило неласково: косые взгляды девок, работных, что суетились по хозяйству и льдистый снежок. Настя сжалась, запахнула полы одежки и опустила голову пониже, только потом и спохватилась, что плат на волосы не накинула.
– Ой, мамоньки, откуль такие кудряхи-то? – Шептала одна деваха другой, стоя за углом хоромины. – Глянь, Палашка, не коса, а шкура баранья.
– Помолчи, – отшептывалась другая. – Зависть точит? Твои три волосины и ейный сноп. Вона как блестят, аж без солнца слепят.
У ворот увидала Настя знакомца своего, десятника Бориса, тот поклонился и едва приметно улыбнулся, а боярышня – в ответ. Из-за угла хоромины показался влюбчивый Лексей, просиял, глядя на Настю, дернул с головы шапку и прижал к груди, мол, рад тебе.
– Настасья, лясы точишь? – ворчала Ульяна. – Только приехала и позорить себя принялась? Ступай уж, бесстыжая, – тётка пнула боярышню в спину. – А вон и Зинка наша бежит, раскрылетилась.
– Куда ж вы? – запыхавшаяся девка глаза пучила. – Я взвару принесла, остынет.
– После, – махнула рукой Ульяна. – Веди мыться.
А та что, повела. Вслед за ними двинулась и Настя, старательно отводя взгляд от красивого Лексея, что так и стоял без шапки, так и высверкивал взором на боярышню.
Баня – душистая, жаркая – приняла хорошо: парок легкий, водичка прозрачная. Настя с Ульяной попарились, согрелись и уж потом, надев чистое, расчесав косы, быстро ушли в ложницу. Там поели сторожко то, что притащила Зинка, а по глубокой темени, после молитвы улеглись на широкие лавки под теплые шкуры.
Настасья все вертелась, уснуть не могла. Шутка ли, сколь всего повидала, сколь разговоров разговаривала. Как тут сну прийти, когда в голове от думок тесно? Да и тоска накатывала. Тяжко на новом-то месте, неприютно. Вспоминался домок прежний, маленькая ложница и образок в углу, котейка, что любил спать рядом с боярышней, мурчал и бок согревал.
Молодость свое взяла, а как иначе: уснула боярышня, да крепко, сладко. Так бы и проспала хмурое, муторное утро, если бы не окрик тётки:
– Вставай, засоня, – Ульяна крепенько ухватила плечо Насти и трясла почем зря. – Хозяин пожаловал.
– Ой… – боярышня подскочила, заметалась по светелке, не зная за что хвататься: то ли косы чесать, то ли одежки накидывать.
– Не суетись, обождем, – Ульяна стояла у окошка и смотрела на подворье через малую щель ставенки. – Сразу бежать и кланяться – только гневить боярина. Пусть передохнет с пути, взвару испьет, умоется. Там, глядишь, добрее будет. Ты, Настька, не наряжайся особо. Очелье попроще, летник нешитый.
– Тётенька, а если не по нраву придемся? По миру идти? – Настя опомнилась, накинула на рубаху старую запону и собралась на двор.
– Болтушка, – Ульяна и не сердилась, а будто вслух раздумывала. – Не нищие мы, так и знай. Ежели боярин Норов даст отворот поворот, осядем возле Тихоновой пустыни. Там и братия крепкие, и торг рядом. Малость накоплено у меня, не пропадем. Ты вон писать примешься за мзду малую, ну, а я найду дело. Там, глядишь, жениха сыщем. Боярского сословия тебе не видать, а купчину какого почище – можно. Ты девка справная, лицом пригожа. Не красавица, но мила и кругла там, где надо. Косы вот… – тётка оглядела простоволосую Настю, – как нарочно кто в кольца сворачивал.
Настасье только и осталось тяжко вздохнуть и опустить голову. Уж сколь годков над ней потешались за кудряхи-то. И вот что чудно – девки злобно, а парни – с огоньком во взоре. Боярышня хоть и молодая, а уж догадалась, что одни от зависти, а другие – от любования.
– Я на двор, тётенька. Кликнуть Зину?
– Ступай, кликни. И на глаза Норову не попадайся покамест.