– Ты в глаза мне смотрел и врал! Ты дядьке Гуляеву об дочке его сказать не постыдился! Не первая она, и не последняя! Сколь было таких Глаш, сочтешь?! – высказала и треснула кулачишком об Вадимову грудь. – И меня торговал! Злата сулил! Не так?! И скольким потом обещал всякое?! Пусти, пусти! Видеть тебя не могу!
Билась в его руках, рыдала, а Вадиму хоть вой. Обнять хотел, так не далась, толкала от себя, тем и сердце ему рвала.
– Видеть не хочешь? – Вадим не без труда выпустил Настасью из рук, шагнул от нее. – Так зачем вернулась?
Настя унялась, всхлипнула измученно:
– Люб ты мне, Вадим. Так люб, что страшно делается, – Настасья поникла. – Совсем без тебя плохо, - жалилась, утирала щеки кулачком. – Хоть еще разочек поглядеть…
Вот в тот миг и случилось с Норовым просветление, иначе и не скажешь. Будто швыряло его доселе в волнах высоких, било больно о камни, а потом унялась вода, вынесла на широкий простор. А там и солнца свет, и неба синева и глубокая сердечная радость. С того боярин встал столбом, заулыбался, но вскоре и опамятовел: рванулся к Насте, едва не сшиб тонкую девушку. Оплёл руками, крепко прижал к себе и зашептал горячо:
– Чего ж разочек, Настёна? Всю жизнь гляди, – зарылся лицом в мягкие кудри. – Глупая ты моя, любая, зачем оставила меня? Почто сбежала, не сказала об чем думки твои? Сколь еще таиться будешь? Из тебя слов тянуть, правду выпытывать – семь потов пролить.
– Вадим, – боярышня подняла к нему личико, – как же об таком говорить с тобой? Смелости откуда набраться?
– Так сказала же как-то, – Вадим сунулся было целовать, но себя удержал, разумея, что не ко времени, что печальная Настя.
– Испугалась очень. Само выскочило, – вздохнула горестно.
– Чего испугалась? Что тебя порешу?
– Что сам издохнешь, – всхлипнула раз, другой и опять заплакала.
– Настя, сколь слёз-то в тебе? – утешал, гладил по волосам. – Не издохну. Теперь уж не издохну. Только рядом будь, – рука Норова дрогнула, опустилась мягко на Настин затылок. – Без тебя будто во тьме бродил. Не было тебя и меня не было, ушла ты, и я пропал. Сама не ведаешь, что творишь со мной, а обсказать такое и слов не сыщется.
Настасья посопела слезливо, а потом обняла Вадима и положила голову к нему на грудь:
– Ну и пусть.
– Что пусть-то? – одурманенный Норов склонил голову, поцеловал Настасьин теплый висок, угодил аккурат в кудрявую прядку.
– Пусть будет, как будет. С тобой останусь сколь смогу. Другую сыщешь, уйду. Вадим, пойми и ты меня, больно ведь… – положила теплую ладошку на шею Норова. – Больно. Не вынесу.
– Опять, – боярин вздохнул тяжко. – Настя, какую другую? Ты меня в могилу сведешь, ей богу. Сей миг перестань.
– Сам сказал, что не последняя, – боярышня, видно, обессилела совсем, обмякла.
– Либо я ополоумел, либо ты. Как помнишь то, чего я не говорил? – Вадим крепко держал Настю, силился не думать об том, что летник у нее уж очень тонок, а стан упруг. – Ты про дядьку Гуляева кричала? Про дочь его? – умолк, принялся размысливать, но вскоре наново заговорил: – Настёна, когда говоришь слыхала?
– Когда с Ольгой стрелы метали, – боярышня затрепыхалась, подалась от Норова. – Когда костры жгли в роще.
Вадим насупился, вмиг озлился, что отошла от него. Потому руку протянул, ухватил Настю за шею, к себе дёрнул и обнял:
– Стой, где стояла, сделай такую милость. Скучал ведь. Сколь дён порознь.
– И я скучала.
– Поделом тебе, – заулыбался Норов, засчастливился, дурилка.
– С чего же? – Настасья снова из рук его рвалась. – Из-за тебя все! Все через нрав твой неуёмный!
Теперь уж боярин ловить Настасью не спешил. Стоял, любовался на то, как глаза ее сверкают, как грудь вздымается и как кудри золотистые вьются вдоль гладких щек.
– Вот уж не думал, что ты ревнивица.
– Да и я не знала, что ты… – тут Настасья умолкла, голову опустила.
– Кто? Говори уж, – довольный Норов голову склонил к плечу, подначивал боярышню.
Она смолчала, голову склонила низехонько. А Вадиму и так хорошо, и эдак: хочешь слушай ее, хочешь – любуйся.
– Настёна, говоришь, когда костры жгли? – Норов мыслишку ухватил. – Тем вечером парни в роще сцепились. Я пошел, дядька Гуляев и Петр Курносов. Так Гуляй обратной дорогой мне выговаривал, что без него поквитался с обидчиком. Ты ж знаешь про дочку его, сама с тёткой к ним ходила. Парень тот… – тут Вадим замялся, помня, что Алексей боярышне не чужой. – Парень тот много дел наворотил. И Глаша Гуляевых у него не первая и не последняя. Гуляй тогда, помню, обиделся, ругался ругательски. Пытал меня, сколь еще девок… Ну ты и сама поняла.
– Вадим… – Настасья глаза распахнула широко, ручки к груди прижала. – Ужель ошиблась я? Вадим…
– Вот тебе и Вадим, – Норов подобрался ближе к девушке. – Это слыхала, нет ли?
– Вадим…
– Что Вадим? Сбежала, меня наказала и себя до горки, – выговаривал. – Еще и поколотила, – сделал скорбное лицо.
– Поколотила? – доверчивая боярышня двинулась ближе. – Да как же…
– Так же, – и снова малый шажок к Насте. – По груди меня стучала кулаком, теперь синий весь не иначе. – притворялся, улыбку в усах прятал.
– Вадимушка, хороший мой, прости, – Настя подскочила к Норову, принялась гладить по щекам, по груди. – Где больно?
– Везде больно, – подставлял голову под ее ласковые ладошки, едва котом не мурчал. – И тут больно. Здесь совсем больно, – обнял Настасью крепко. – Станешь так льнуть ко мне, хоть всякий день колоти.
– Вадим, впору меня колотить, – вздыхала, прижималась, будто опоры искала в Норове. – Одни беды приношу. Никчемная, глупая, – подняла личико и взглянула на боярина. – Почему не укоришь? Почему не спросишь с меня за дурость?
– А ты с чего порешила со мной остаться, когда думала, что ходок я?
– Люб очень. Иной раз думаю, что все тебе простить смогу.
– И ты мне, Настёна, люба очень. И я не смогу на тебя зла держать.
– Вадим, – Настя осерьезнела, глядела отчаянно, – правда ли? Других нет?
– Нет других. Веришь? – и сам глядел в глаза бирюзовые, тонул.
– Верю. Очень верю, – обрадовалась, что дитя, улыбнулась светло.
– Настёна, тогда и я спрошу, – Норов обхватил ладонями милое личико боярышни. – Пойдешь за меня? Женой мне станешь?
– Вадим, какая же из меня хозяйка Порубежному? Неразумная, никчемная. Бесприданница, сирота безродная. Кому нужна такая жена? Тебе высоко летать, а я не хочу камнем на шее твоей повиснуть, – голосом дрогнула, но взгляда от Норова не отвела.
– Опять отлуп? – Вадим хохотнул. – Настя, уж в который раз. Видно, не так уговариваю, – высказал и поцеловал кудрявую.
Целовал сладко, ласкал мягкие губы, да ровно до той поры, пока Настасья не вздохнула и не ответила. Вот тут и накатило на Норова. Мозги, уж в который раз за день, вынесло начисто! Вцепился в девушку, а уж потом почуял руки ее теплые на своих плечах.
Что сотворилось, Вадим и не ведал, понял лишь, что подалась к нему Настя, да на ногах не устояла, а он, бесноватый, рухнул вслед за ней в высокую траву. Знал Норов, что творит нелепие, но пойди, удержись, когда любая отвечает жарко, льнет и не вырывается.
– Настя, гони меня, – с трудом оторвался от сладких губ.
– Не могу, – шептала тихо, глядела нежно.
И что ответить? Ничего не сказал, прижался горячими губами к белой ее шее, заметался руками по тонкому стану и высокой груди. И навовсе пропал бы, но вспомнил и о ходоке, и об Алексее, и о Глашке Гуляевской. Чудом унял себя и замер, тукнувшись носом в Настино плечо.
– Настёна, не доводи до греха, венчайся со мной.
Боярышня долго не отвечала, потом обняла Норова за шею и прошептала ему в ухо покаянно:
– Вадим, прости меня. Как могла подумать о тебе дурное? Прости, – поцеловала легонько в губы. – Простишь? Простишь же?