– Как есть разбойник! – сказал Смит. – Он вступит в драку или побежит – как ему захочется, и гнаться за ним не больше проку, чем пуститься за диким гусем. Сдается мне, он прикарманил твой кошелек – эти молодчики редко когда смываются с пустыми руками.
– Да-а, – печально протянул Праудфьют. – Он забрал кошелек, но это ничего – он оставил мне охотничью сумку!
– Так-то оно лучше! Охотничья сумка была бы для него эмблемой победы – трофеем, как говорят менестрели.
– Она ценна не только этим, приятель, – многозначительно проговорил Оливер.
– Отлично, сосед. Люблю, когда ты говоришь в свойственном тебе стиле начитанного человека. Веселей! Негодяй показал тебе спину, и ты получил назад трофеи, едва не потерянные в ту минуту, когда враг захватил тебя врасплох.
– Ах, Генри Гоу, Генри Гоу! – воскликнул шапочник и примолк с глубоким вздохом, чуть не со стоном.
– Что такое? – спросил тот. – О чем ты еще сокрушаешься?
– Я подозреваю, дорогой мой друг Генри Смит, что негодяй обратился в бегство из страха перед тобой – не передо мной.
– Зря ты так думаешь, – возразил оружейник. – Он увидел двоих и побежал, кто же скажет теперь, от кого он бежал – от того или другого? К тому же он ведь испытал на собственной шкуре твою силу и напористость: мы все видели, как ты брыкался и отбивался, лежа на земле.
– Это я-то отбивался? – сказал бедный Праудфьют. –
Что-то не помню… Но я знаю, что в этом моя сила – ляжки у меня здоровенные. И все это видели?
– Видели не хуже меня, – сказал Смит, едва удерживаясь от смеха.
– А ты им об этом напомнишь?
– Непременно! – ответил Генри. – И о том, каким отчаянным храбрецом ты себя только что показал. Примечай, что я стану сейчас говорить Крейгдэлли, потом обернешь это в свою пользу.
– Не подумай, что мне требуется чье-то свидетельство: я по природе своей не уступаю в храбрости ни одному человеку в Перте, но только… – Великий храбрец запнулся.
– Только что? – спросил отважный оружейник.
– Только я боюсь, как бы меня не убили. Оставить вдовой мою милую женушку и малых детей – это, знаешь, было бы очень печально, Смит. Тебе это станет понятно, когда ты сам будешь в моем положении. Твоя отвага тогда поостынет.
– Очень возможно, – сказал, призадумавшись, оружейник.
– И потом, я так приучен к оружию и такое у меня могучее дыхание, что мало кто в этом со мною сравнится. Вот она где, силища! – сказал коротышка, надувшись так, что стал похож на чучело, и ударяя себя кулаком в грудь. – Тут хватило бы места для кузнечных мехов.
– Дыхание у тебя, я сказал бы, могучее, и впрямь – что кузнечные мехи… По крайней мере твой разговор выдает…
– Мой разговор?.. Ах ты шутник! Шел недавно из
Данди вверх по реке громадина дромонд, так я распорядился пригнать его ко мне и отрубить нос…
– Как! Отрубить нос Драммонду*? – вскричал оружейник. – Да ведь это же значит ввязаться в ссору с целым кланом – и чуть ли не самым бешеным в стране.
– Упаси нас святой Андрей! Ты не так меня понял… Я
сказал не «Драммонд», а «дромонд» – это большая барка.
От нее отрубили нос… то есть, наоборот, корму… обтесали и раскрасили под султана или сарацина, и я на нем практикуюсь: вздохну во всю грудь, занесу свой двуручный меч да как рубану! Потом по боку сплеча, потом пырну, и так целый час.
– Таким путем ты, конечно, хорошо научился владеть оружием, – сказал Смит.
– Еще бы!. А иногда я надеваю на своего султана шапку (понятно, старую) и с маху рассекаю ему голову, да с такою силой, что верь не верь – у этого язычника и черепа-то почти уже не осталось, скоро не по чему будет бить.
– Очень жаль, ты больше не сможешь упражняться, –
сказал Генри. – А знаешь, мастер, давай как-нибудь я надену шлем и нагрудник, и ты будешь по мне рубить, а я палашом отводить удары и сам наносить ответные. Что скажешь? Согласен?
– Нет, никоим образом, дорогой мой друг! Я нанес бы тебе слишком тяжкие увечья… К тому же, сказать по правде, мне куда способней бить по шлему или колпаку, когда он сидит на моем деревянном султане – я тогда знаю наверняка, что собью его. А когда мельтешат перед глазами перья и яростно сверкает из-под забрала пара глаз и когда все вместе так и пляшет вокруг, тогда у меня, признаться, опускаются руки.
– Значит, если бы каждый стоял перед тобой чурбаном, как твой сарацин, ты мог бы покорить весь мир – так, мастер Праудфьют?
– Со временем, поупражнявшись, пожалуй, мог бы, –