— Да что ты?!
— Вот сичас провалиться… И здоровай! Пудов мабуть на десять будет…
— Ну, молодчина… Хорошо заработаешь… Я сегодня же доложу ревизору…
Это был уже не первый медведь в Ужвинской Даче. Обыкновенно из вежливости Сергей Иванович докладывал об этом ревизору, но тот, — болезненный, слабый, уже в годах, — обыкновенно отказывался и Сергей Иванович брал зверя или один, на берлоге, или в тесном кружке приятелей-охотников. Но на этот раз, когда Сергей Иванович сделал доклад об этом ревизору, чахлому человечку, бывшему петровцу, а потому большому радикалу, тот сказал:
— Смотрите, берегите зверя пуще глаза! К нам собирается большая компания американцев — ну, из тех, что заводы тут хотят ставить… ну, с инженером Бронзовым во главе… И мы должны угостить их хорошей охотой. Большие дела они тут разводить собираются — просто замучил меня Петербург перепиской…
— Слушаю… — довольно кисло отвечал Сергей Иванович, очень ревнивый в деле охоты ко всем.
— А затем вот что… — несколько смутился ревизор. — Вы извините меня: вы знаете, как я ценю вас… Но… но в городе о вас болтают слишком уж много… Говорят, даже губернаторша хотела в дело ввязаться — а она большая приятельница с Елизаветой Федоровной, с великой княгиней, и тоже ханжа совершенно нестерпимая — да отговорили ее из-за схимницы… Я сам на это смотрю вот как… — сказал он, расставив пальцы перед лицом. — Но надо быть… поаккуратнее…
Сергей Иванович уважал своего начальника, знающего, толкового и честного человека, и потому, покраснев слегка, только сказал:
— Принимаю к сведению, Василий Ефимович…
Ревизор улыбнулся своей слабой улыбкой:
— Я очень понимаю вас, голубчик, но… в город надо ездить все же пореже… Ну-с, так какия неправильности находите вы в таксации назначенных на торги участков?
XXVI
КОНЕЦ ОДНОЙ СКАЗКИ
И потекли на Ужвинской страже тихие, серенькие, зимние дни. Марья Семеновна, узнав о бегстве Нины, теперь поняла все и очень боялась, как бы это не узнал Иван Степанович: зачем бесплодно волновать тихо угасавшего старика? Много времени проводила она в своей кладовке: то выстилала полки свежими газетами, то вносила какую-то кадочку, то ставила мышеловки, то пересматривала все свои запасы. И чего-чего тут не было: и рыжики — да какие! — и грузди, и капуста, и брусника моченая, и пахучая антоновка, и окорока, а варенья, варенья всякого, а белых грибов, и маринованных, и сушеных, а наливки какия! И когда видела она все это свое пестрое, вкусно-пахучее богатство, на душе ей становилось легче, покойнее, уютнее… И она садилась пить с Ваней чай с новым вареньем, и они в сотый раз обсуждали, какия именно привезет игрушки добрая тетя Шура, а то Марья Семеновна брала свое вязанье и рассказывала Ване разные сказки, которые он много раз слышал, но которые от этого были не менее интересны, а в особенности, когда они вот так сопровождались этим чуть слышным звуком вяжущих спиц, от которого в теплой комнатке и на душе делалось так уютно. Изредка Марья Семеновна надевала очки, которые подарил ей Иван Степанович и которые она носила, не меняя стекол — вот еще новости, и так сойдет… — и брала «Русские Ведомости» и искала там, нет ли чего нового в Вене, в Берлине, в Швейцарии и всюду, где она побывала с хозяевами тогда, после бунта 905. И, если она что находила, то сообщала новость Ване и авторитетно, как бывалый человек, объясняла ему прочитанную телеграмму… Иногда рассказывала она ему о тогдашних скитаниях их по заграницам, причем к жизни тамошней она относилась критически и считала, что в России все же лучше всего.
— Правда, порядок там во всем, а чистота такая, что иной раз и глазам не веришь… — степенно говорила она. — Ну, а на счет пищи вот очень слабо, а в особенности у немцев: жидкая пища, несурьезная, а супы ежели взять, так и вовсе смотреть не на что: наш «Рэкс» и нюхать не стал бы. Ну, не понравилось мне тоже очень, что которые детей до двенадцатого году не хрестят. А так к церкви усердны очень — как воскресенье, так все у обедни, в книжку смотрят и поют. Народ вообще ничего, обстоятельный хороший…
А Иван Степанович все сидел в одиночестве в своей тепло натопленной, уютной комнатке. В печке урчать, прихлопывая заслонкой, березовые дрова, кошка, пригревшись на диване, дремотно мурлыкает и кротко, благостно смотрит большеокий лик Спасителя, согретый лампадой, а старик неторопливо проглядывает свои записки и вся его жизнь, потеряв свои острые углы и резкие изломы, смягченная, осиянная, преобразившаяся, проходит перед ним, и все ему в ней равно дорого и мило, и не в чем как будто раскаиваться, не о чем сожалеть, ибо все на своем месте, как хорошо выбранное слово в красивом стихе…