XXVII
МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА
Стояли тихие, солнечные, морозные дни. Неподвижный воздух крепко жег лицо и веселил душу. Ужвинские леса превратились в прекрасные, белые чертоги: башни, арки, купола, минареты, огромные белые залы, колонны и нет конца, нет конца этому прекрасному белому городу… Деревни до коньков потонули в снегу и по утрам золотисто-розовыми столбиками поднимался из изб кудрявый, пахучий дымок. Ночью по синему снегу крутились свирепые волчьи свадьбы и глаза зверей горели зеленым огнем и рвали они один другого на смерть…
Неподалеку от Вартца, под коблом, в теплой яме, отрезанная от всего мира непроходимыми снегами, лежала медведица с двумя крошечными медвежатами и, посасывая могучую лапу, тихонько урчала: ур-ур-ур-ур… ур-ур-ур-ур.. — Люди думают, что медведи сосут лапу для того, чтобы жиром своим обманывать зимний голод, но это совершенно неверно: лапа для медведя это то же, что для человека весело шумящий самовар морозным вечером. Бесконечное ур-ур-ур-ур… это только выражение, завершение чувства уюта и наслаждения тишиной жизни. И сладко грезились медведице овсы вошеловские, где провела она не один приятный час, и лесной пчельник артюшинского Вавилы, и любовные встречи с другом своим, там, на далеких Лисьих Горах…
И вдруг — она вся насторожилась….
Да, несомненно: вокруг что-то новое… Она посунулась к оконцу. Черный, блестящий нос ее глубоко втянул морозный воздух. Да, люди… Слышно осторожное шурканье лыж, низкие, потушенные голоса, морозный скрип снега, — и здесь, и там, и сзади. Она затаилась. Но было тревожно…
Гаврила осторожно заводил по глубокому снегу облаву, набранную по окрестным деревням. Над закутанными во всякие лохмотья фигурами мужиков и баб стояли столбики пара. Сергей Иванович и возбужденный Петро расставляли по номерам чужеземных гостей: чудесные, невиданные шубы, шапки с ушами, ружья, которым нет цены, крепкий запах сигар… На лучшем номере, на пяте, поставлен был главный директор американской компании, высокий, сильный янки с бритым лицом и стальными глазами. На соседних номерах стояли его компанионы, такие же крепко сбитые, чистые, стальные. Сзади каждого из них поставлен был лесник — они собраны были со всей Ужвинской дачи для услуг важным гостям. На одном из номеров стоял Алексей Петрович, который охоты, как и всякой вообще зряшной потери времени, не любил. За ним поставили исхудавшего и печального Андрее и последний номер должен был занять сам Сергей Иванович….
— Ну, и бродно! — продираясь глубоким, мягким снегом на лыжах, возбужденно прошептал Петро, то и дело отирая платком пот. — Прямо не пролезешь….
— А ты сам проверял круг? — спросил Сергей Иванович.
— Будьте спокойны… — усмехнулся Петро. — Оба с Гаврилой еще вечером проверяли… Ну, вот вы за этой елочкой станьте, Сергей Иваныч, — толков больших тут ждать нельзя, ну, да на грех-то и из полена выстрелит, как говорится…
И он, приглядевшись еще раз к расположению цепи стрелков, осторожно двигая лыжами, направился в глубь леса. Прямо перед ним сквозь редкий погонистый сосняк, весь запушенный снегом, виднелся сумрачный Вартец. За последние месяцы Петро, рассказывая о своих похождениях под Ивана Купала, чтобы понравиться слушателям, невольно насочинил столько новых жутких подробностей, что теперь и сам он не мог бы уже отличить Wahrheit от Dichtung и потому теперь, при взгляде на жуткое место, у него невольно дрожь прошла по спине. Но впереди между деревьями замелькали люди: то был Гаврила с загоном.
— В кругу? — весь дрожа, как в лихорадке, спросил тихонько Петро.
— В кругу, — весь дрожа, отвечал Гаврила.
Загон продвинулся еще вперед, ближе к Сергею Ивановичу, и стал.
Мертвая тишина — только где-то попискивают синички тихонько да за стеной точно заколдованных деревьев звенит и плещет и рокочет никогда не замерзающий Гремячий Ключ. Бьются напряженно сердца и слеза застилает глаза и сжимают руки тяжелые штуцера… Американцы гордились уже достигнутыми в деле огромными результатами и предвкушали удовольствие застрелить настоящего русского медведя. Алексей Петрович просматривал, разрушал и вновь собирал свои столбики цифр и находил в них источник радости и гордости. Сергей Иванович смутно чувствовал беду, которая грозит его милому лесу, и был сумрачен: пока американцам удалось урвать еще немного, но кто знает, что будет дальше? Андрей был бледен и печален и все звучала в душе его вековечная песнь песней, песнь о любви разбитой, песнь о любви желанной, Как это ни странно, и он, и Лев Аполлонович успокоились после побега Ксении Федоровны значительно скорее, чем можно было ожидать: с него точно наваждение какое сразу вдруг свалилось, а старик понял, что он был для нее только ступенью куда-то и — смирился. А от нее вскоре пришло письмо, в котором она извещала, что поступила артисткой в одно большое кинематографическое предприятие и просила выслать некоторые ее вещи. И ходили глухие слухи, что молодой князь Судогодский очень усидчив опять около нее… Вспомнилась вдруг Андрею почему-то Лиза, которую он в последний раз видел на похоронах Ивана Степановича. Какая странная враждебность в этой девушке к нему!.. Он вздохнул тихонько и стал думать о своих занятиях в тихом «Угоре», в которых он топил свою тоску…