— Во: ишь, как верезжит!.. — слышались голоса. — Сразу свою породу сказывать… А ногами-то, ногами-то, гляди, как загребать… А когтищи-то, а?
— А very fine beast… — разглядывая убитую медведицу, сказал директор.
— Oh, yes, very fine indeed… — послышались голоса. — Is n’t it?
— Ну-ка, Липатка, поговори-ка с ними по мерикански-то… — пустил кто-то. — Кто? Липатка-то? Он у нас на все языки может… Ну-ка, Липатк, а?… Чего ты, дура, скесняешься?
Но Липатка, оборванный, в лаптях, с дикими глазами, отмалчивался: потупившись, он смотрел на распростертую по взрытому, окровавленному снегу медведицу и ему было жалко лесного зверя-богатыря… И вспомнилось ему жаркое июльское утро, когда он, за Исехрой, в моховых болотах налаживал пружки на глухарей и тетеревей, и вдруг, почувствовав чью-то близость, вскинул глазами и обмер: неподалеку, среди белых кочек, стояла крупная, черная медведица и недоверчиво смотрел на него. Затем, поняв, что это свой, она удовлетворенно фыркнула и, не торопясь, потянула на бор. И подсказало ему его дикое сердце, что это была она, и стало ему сумно… Хмурился и Сергей Иванович: и ему это кровавое вторжение чуждого мира в его леса было очень не по душе и, хотя начальством и было ему вменено в обязанность оказывать высоким гостям всякое внимание, он смотрел на них холодно и отделывался только короткими, вежливыми фразами….
И гости по развороченному снегу пошли осматривать берлогу.
— Oh, what is it?
Над плещущим, рокочущим, звенящим среди бело-голубых глыб льда Гремячим Ключом, на разубранных снегом старых елях ярко сверкали маленькие образки и весело пестрели бесчисленные ленточки. Сергей Иванович коротко объяснил это убранство Алексею Петровичу и тот перевел американцам. Они равнодушно посмотрели на столетние ели — они ничего не поняли и даже и не желали понимать: что-то дикое, русское, что does not matter at all.
Между тем лесники, по распоряжению Сергея Ивановича, обносили замерзшую облаву традиционным стаканчиком. Мужики хлопали шкалики, рычали от удовольствия и галдели все больше и больше.
— Ну, Липатк… Чево-ж ты?… — приставали они все к Липатке. — Переговори с господами-то по-мерикански… А? Елды-булды — ишь, как наяривают….
Сразу захмелевший Гришак Голый, мещерский обличитель, сделал вдруг ловкую «выходку» и плясовым говорком пустил:
— Го-го-го-го… — раскатились мужики. — Айда, Гришак, в рот тебе ногой!.. Го-го-го-го…
После короткого, но шумного завтрака на тихой Ужвинской Страже — осиротевший старый Рэкс просто не знал, куда и деваться от этого неприятного шума. — по белой, сверкающей алмазами дороге снова вытянулся длинный ряд саней. На каждых санях, рядом с ямщиком, на облучке сидел лесник. Обындевевшие стражники и урядники скакали сзади на обындевевших лошадях. Заливались веселым звоном колокольчики и рокотали бубенчики и глухари. Встречные мужики в испуге торопливо валились со своими возами в придорожные сувои и, сняв шапки, долго смотрели вслед пышному поезду. А тем временем Гаврила с Петром, получив оглушительную награду, снимали пышную шкуру с fine beast. Они скрывали это друг от друга и каждый от самого себя, но им было нехорошо и точно чего-то совестно… Тут же, на снегу, вертелся вкруг них любопытный Васька, старый воробей, и звонко заявлял, что он вот жив, жив, жив….
И снова затих, занесенный снегом, старый лес. Только стайки синичек чуть звенели в прекрасных белых покоях, а когда белка, прыгая, рушила с лохматой ветви снег, весь покой наполнялся вдруг нежным, серебристым сверканием. Из оврага вылез к Гремячему Ключу матерой волк и долго нюхал взрытый и окровавленный снег. Он совсем приготовился было завыть, но вдруг что-то жуткое ухватило его за душу и он, поджав полено, снова бесшумно свалился в глухой овраг…
А в далеком Древлянске в это время в ярко освещенной столовой губернатора в великолепно сшитых фраках кушали высокие гости и, поднимая в честь Нового Года бокалы с пенящимся шампанским, на птичьем языке своем уверенно произносили тосты за преуспеение своего огромного предприятия и за дружеские отношения двух великих и благородных наций. Губернатор сперва и Алексей Петрович потом отвечали им тостами за процветание великой заокеанской республики и они дружно кричали:
— Hip, hip, hip — hourrah!
И весь город, вся земля Русская сияла в звездной темноте морозной ночи веселыми новогодними огнями, и с нарядным звоном колокольцев и бубенчиков носились в холодной, искрящейся пыли тройки по улицам, и слышался счастливый смех…