Потом он взвесил и протянул Володе покупку. Володя полез в карман за деньгами. Он рассчитался бы и вышел на улицу, если бы продавец не спросил:
— Простите, вы, часом, не Ульянов?
— Ульянов!
Человек за прилавком улыбнулся. Улыбка медленно распространялась по его лицу, глаза заблестели добродушной радостью, а зубы сверкнули ровной белой полоской.
— Так вот вы какой... молоденький!
Приказчик высыпал свешенное монпансье обратно в ящик, и леденцы застучали, как морские камушки.
— А я — Поденщиков. Очень рад с вами познакомиться. Ну идемте, идемте!
Он приподнял, как шлагбаум, прилавок и пропустил Володю. Затем отворил дверь, ведущую во внутреннее помещение.
— Кто это? — спросили из комнаты.
— Брат Ульянова, — коротко ответил Поденщиков, слегка подталкивая Володю в плечо.
Володя обратил внимание, что слова «брат Ульянова» Поденщиков произнес, как пароль.
Володя вошел в комнату, поклонился и почувствовал, как у него горят уши. В комнате было много народу. Некоторые сидели вдвоем на одном стуле. На столе, сверкая медными доспехами, стоял самовар. Самовар был большой — ведра на полтора — и вытянутый. Он был похож на Дон-Кихота, а стоящий рядом пузатый чайник с заваркой — на Санчо Панса.
Люди, собравшиеся вокруг самовара, были молоды. На большинстве из них блестели пуговицы форменных студенческих курток. Они смотрели на Володю со снисходительным любопытством, при этом курили, прихлебывали горячий чай и бренчали ложками, размешивая сахар. Их независимый вид как бы подчеркивал, что Володя — новичок и еще не известно, станет ли он в этом обществе своим человеком.
Володя, вероятно, так и стоял бы на пороге, если бы Поденщиков не продолжал тихонько подталкивать его вперед к свободному стулу.
Он наклонился к Володе и тихо сказал:
— Как ваше имя?
На его лице начала загораться улыбка. На этот раз виноватая.
— Володя... То есть Владимир, — ответил Володя, и уши его запылали еще сильней.
— Владимир Ульянов, — громко произнес Поденщиков.
Над столом висела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Свет лампы падал Володе в лицо и мешал ему рассмотреть собравшихся. Володя видел только хозяина дома, продолжавшего улыбаться. Теперь его улыбка подбадривала Володю.
Со стула поднялась девушка. Она смотрела на Володю восторженно, полураскрыв пухлый рот. В руке у нее были альбом и карандаш, который она сжимала изо всех сил.
— Это наша художница Даша, — представил девушку Поденщиков.
В комнате было тихо. Не скрипели стулья. Не бренчали в стаканах чайные ложки. Никто не перешептывался и не покашливал. Внимание подогревало Володю, он почувствовал себя увереннее, и его мягкое, картавое «эр», как шарик, перекатывалось со слова на слово.
— У меня есть запись речи, которую брат произнес на суде. Речь записана со слов матери... Я могу прочесть.
И он посмотрел на слушателей, как бы спрашивая: прочитать или не надо? И по тому одобрительному гулу, который прошел по комнате, почувствовал: надо.
Он расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги. Развернул его. Разгладил рукой и стал читать:
— «Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно».
Володя сделал паузу и посмотрел на слушателей. Перед его глазами возникли сосредоточенные лица молодых людей. Он увидел Дашу — она забыла, что перед ней альбом, где она делала набросок. Увидел хозяина, Андрея, — он слушал его, склонив голову набок и скрестив руки на груди. Володя увидел взволнованное, как ему показалось, испуганное лицо Старикова. Стариков нервным движением протирал очки, а потом тихо, на цыпочках, подошел к двери, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.
Володя снова поднес к глазам бумажку и продолжал чтение:
— «Есть только один правильный путь развития, — это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе... При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная...»