Мы сидели у холодного прозрачного ручья, бегущего сквозь коричнево-зеленую мшистую постель, обедали какой-то баландой, сваренной из пшена и тушенки, которая показалась нам удивительно вкусной. Доставали по очереди из алюминиевого в темных разводах копоти котелка ложками этот дымящийся варево-суп, кашу не кашу, и оба то и дело смеялись.
После обеда Валя помыла посуду и тут случилось одно небольшое происшествие. Она споткнулась о камень, упала и сучком какой-то коряги сильно поцарапала ногу выше колена. На ней, к счастью, были джинсы, заправленные в сапоги, — в чем же еще ходить в лесу? — они несколько смягчили силу удара, иначе дело могло закончиться значительно хуже. Валя упала, потом свернувшись калачиком, прижала колени к груди. Я бросился к ней. Брючина была пропорота и потемнела от крови. Признаться мы оба испугались. Валя побледнела и на лице ее выступила испарина.
— Очень больно? — спросил я, помогая ей стаскивать брючину. Ее кожа была сухая, тонкая, шелковистая на ощупь.
— Да нет, вроде не очень, — проговорила Валя и облизнула языком верхнюю губу, на которой мелкими бисеринками блестел пот. — Только печет.
К счастью, царапина была хоть и большой, но не слишком глубокой. Мы промыли ее водой, обработали йодом и перебинтовали ногу. Аптечка у нас имелась. И вот тут-то, когда все было закончено, медикаменты убраны, а Валя, вытянув свои ноги, уселась на свою куртку, я вдруг поддался безотчетному порыву, опустился перед ней на колени и стал целовать ее колени. Не буду лукавить — порыв был не совсем безотчетный — меня поразила красота ее ног, а к этому примешалось еще что-то, не могу точно объяснить что, но только не желание обладать ею. Могу в этом поклясться.
Валя некоторое время сидела неподвижно, потом тихонько, как-то нерешительно стала отталкивать меня руками.
— Ну, что ты? Что ты? Перестань.
Потом она обхватила мою голову и прижала к своей груди.
Так, не двигаясь, мы сидели довольно долго, и я слышал, как часто и гулко бьется ее сердце.
Нет, я нисколько не изменился после этого. Остался таким же шалопаем. Иронизировал над собой. Видишь, мол, стоило зазеваться, как вперед выскочил твой двойник мямля и сразу на колени. Ах, какой же он, право, чувствительный, какой нежный.
Тьфу!
Но это было не вполне искренне. А если вполне искренне, то я был в смятении. Батюшки, что же это со мной происходит?
Ближе к вечеру как-то незаметно наползли тучи. Лес встревожено зашумел, замахал ветками. Близилась гроза. Мы едва успели укрыться в нашей двуспальной палатке. Дождь хлестанул тяжелыми крупными каплями, напористо; яростно. Мы едва успели с веселым смехом залезть внутрь. Вначале молча слушали неистовую чечетку дождя на скатах палатки. Потом стали вспоминать школу.
— Помнишь, как физичка выгнала тебя из класса? — спросила Валя.
— Все шумели, спорили, когда она вошла, просто не заметили ее, а выгнала она меня одного.
— Вот это как раз и заело ее, что не заметили. Она взорвалась, стала кричать: «Скоты! Идиоты!» А ты побледнел, поднялся и отчетливо так сказал: «Почему вы нас оскорбляете?» Она сразу: «Немедленно вон и больше на мои уроки не являйся». Ты вышел, а за тобой вышли остальные.
— А вот за это меня чуть не исключили. Все вспомнили, требовали, чтобы я извинился. А я говорю: «За что же я должен извиняться? Я ее не оскорблял. Я только задал вопрос».
— А помнишь Люду Орешину? Как она была в тебя влюблена? Уроки перестала учить. Ходила бледная, осунувшаяся. Девчонки посоветовали ей объясниться с тобой. Она написала тебе письмо. Ты ответил. Но вот что, она никому не сказала. Зато с тех пор ее как подменили. Снова стала сама собой. Что же такое магическое ты ей написал?
— А ничего особенного, — я засмеялся. Какая все-таки сладость, эти школьные воспоминания. — Я написал всего одно слово. Прямо на ее послании. Дура. И вернул его.
— Вот видишь, какой ты жестокий.
— Причем здесь жестокий? Просто она была весьма нелепа вместе со своей выдуманной любовью. Пусть еще скажет спасибо, что я не высмеял ее при всех.
— Это было бы зря, — серьезно сказала Валя. — Она была очень впечатлительной девочкой. И могла даже из-за этого покончить с собой.
— Из-за такой глупости кончать с собой. А покончила бы, так одной дурой на свете стало бы меньше.
— Ты по-прежнему не веришь в любовь? — спросила Валя. — Вот и вчера, когда все говорили об этом, ты промолчал.
— Почему же не верю? Верю. Только очень уж затрепали это слово. Сидишь в кафе или баре, только и слышишь: «Любовь, любовь…» И по радио, и из магнитофонов прямо надрываются все кому не лень: «Любовь». Даже сам смысл этого слова изменился, теперь оно значит что-то вроде секслюбви. В такую любовь я не верю, мне она не нужна. Я читал одного писателя, что пора придумать для любви другое слово и разрешить употреблять его только раз в жи зни. Это было бы правильно.
Мы лежали лицом друг к другу. В палатке было сумрачно. У Вали блестели глаза. Чувствовалось, что тема разговора ей нравится. Я говорил и вдруг почувствовал, что тело мое как бы бьет слабым током. Этот ток шел от ее тела — мягкого, близкого, влекущего. Меня всего так и заколотило. Валя отодвинулась и предостерегающе сказала:
— Ты чего прижимаешься, Силантьев? А ну, прекрати. И сразу договоримся, чтобы без этого. Ясно?
А у меня аж в голове помутилось, перехватило дыхание.
. Валя! — хрипло сказал я, обнимая ее и притягивая к себе. — Валя! Ведь я люблю тебя. Поверишь, я сам до сих пор не знал об этом. Не признавался себе.
Она засмеялась и спросила:
— На один вечер? Ты сам только что говорил о такой любви.
— Нет, на всю жизнь. Честное слово, — взмолился я. Она не поверила, конечно. Оттолкнула:
— Убери руки. Или я сейчас уйду. — И насмешливо добавила: — То, к чему ты сейчас стремишься, это еще не любовь. Да ты и сам понимаешь.
— Ладно, — сказал я, переворачиваясь на спину. — Не хочешь, не надо. Только имей в виду — это серьезно. Я еще никогда не был так серьезен, как сейчас
— Бели серьезно, я согласна. Но вначале распишемся. Чтобы все было по-настоящему. — И все-таки, судя по ее не совсем уверенному голосу, она еще сомневалась в моей искренности.
— Согласен, конечно, — сказал я. — Вот уж не думал, что у нас все так получится. Однако не понимаю, зачем я тебе такой нужен?
— Какой такой? — удивилась она.
— Ну, меченый. Ты знаешь. Все равно мне хода не будет.
— Почему же не будет? Будет. Пойдешь учиться. Я в тебя верю. Ты всего добьешься, если захочешь. Будем вместе. Ведь для меня любовь не просто слова, а вся жизнь.
Я сказал, что с тех пор, как она подарила мне свою фотографию, я всегда ношу ее с собой.
— Она и сейчас здесь? — спросила Валя радостно и удивленно одновременно.
— Конечно, со мной, в бумажнике.
— Дай посмотреть. Хотя не надо. Все равно ничего не увижу. Темно. А у меня есть твоя фотография. Маленькая. Когда ты на паспорт фотографировался, я стащила у тебя.
— Дураки мы оба, — сказал я. — Особенно я. Жил в каком-то придуманном мире. Не видел того, что рядом.
Валя протянула свою мягкую теплую руку и нежно обняла меня за шею. А по палатке, словно неутомимый танцор, все плясал дождь. Так под его шум мы и уснули.
Вечером следующего дня, закончив промер участка, мы вернулись в свою деревушку. Первым увидел нас Шурка, он поднял в приветствии руку и двусмысленно улыбнулся: «Ну как7» «Все в порядке», — небрежно ответил я. «Молодчина!» — похвалил он. Однако рожа у него при этом была кисловатой. А что я должен был сказать ему? Объяснять, как все было на самом деле?