Виталий пошел в деревню. Заглянул в одну избу — пусто, пол выломан, вздыблен, загнетка печи завалена кирпичом. В другой избе тоже никаких признаков жизни, и только как напоминание о ней на лавке стояла деревянная шайка с окаменевшим тестом... Деревня была мертвой, и непонятно, что произошло с ее жителями,
Никаких следов Карандова нигде не было.
Он удрал... Ну и черт с ним! Не думать больше о нем! Самарин внушал себе, что одному ему пробиться к своим будет даже легче.
Он продвигался по солнцу по возможности строго на восток — и по-прежнему только ночами. Теперь он примерно знал, где находится. Обойдя город Борисов с юга, он ночью на обнаруженной в кустах долбленке перебрался на другой берег реки Березины и продолжал идти на восток — где-то впереди должна быть Орша. На рассвете он забирался в какое-нибудь укрытие, отсыпался и наблюдал оттуда за движением гитлеровских войск. Тут их было так густо напихано, что даже ночью гляди в оба. Впрочем, немцы, останавливаясь на ночевку, совсем не таились, вели себя шумно, даже музыка оттуда слышалась.
Худо было с едой. Последние два дня Самарин держался на ягодах да на щавеле. Но за помощью к местным людям не обращался, хотя видел их теперь каждый день. Сам того не сознавая, он продолжал следовать совету Карандова, который говорил: «Чужая душа, как известно, — потемки, и накладно ценой своей жизни выяснять, что там, в этой душе, да и незачем...» Так или иначе, но за помощью к людям он не обращался.
Все-таки ему здорово везло. Для многих, попавших тогда в такие же обстоятельства, блуждания по вражескому тылу обрывались трагически. Сколько безвестных могил осталось на том скорбном пути в лесах и болотах! А он уже больше месяца идет на восток — и ни царапинки. Может быть, именно поэтому и зная, что цель все ближе, он и осторожничал. Однако стал торопиться, летом ночи короткие — много не пройдешь; он стал прихватывать и рассветное время.
Этой ночью ему не повезло — забрел в непроходимое болото и понял это не сразу. Шел да шел по мягкой мшистой равнине, поросшей мелким кустарником, с еще не созревшими ягодами дурники. Впереди, на уже начинавшем светлеть горизонте, чернел лес, в котором он думал укрыться на день. Но вдруг земля под ним будто качнулась, и одна нога по самый пах ушла в теплую трясину. Повалившись на бок и ухватившись за куст дурники, он с трудом вытащил ногу. Огляделся. Вокруг во мшанике черно поблескивала вода. Попробовал встать, и снова ноги начали вязнуть в трясине. Тогда он лег ничком и пополз назад по собственным следам, раскидывая пошире руки и ноги.
Выбрался на сухое место, осмотрелся. Уже совсем рассвело. Вокруг была необозримая зеленая равнина. Там, откуда он выбрался, клубился туман, как над озером. Лес, к которому он шел и который казался совсем близким, далеко отодвинулся вместе с горизонтом.
Становилось все светлее, и нужно было срочно убираться с этого хорошо просматриваемого места. А тут еще, как назло, привязались две сороки, летают над ним и тревожно орут на все болото. Самарин свернул в сторону и, пригнувшись, побежал левее, туда, где над зеленой гладью болота виднелась бахрома кустарника. Мшаник кончился, ноги стали вязнуть в черной земле. Он остановился. Здесь когда-то добывали торф. Неподалеку лежали кучки из торфяных брусков, и оттуда в кусты уходила дорога.
Шагах в десяти от дороги он залез под густой куст можжевельника и лег ничком на прохладную, росную землю. Когда залезал сюда, вспугнул голубенькую трясогузку, и теперь она, тревожно посвистывая, перелетала с места на место над его головой. Но, слава богу, вскоре умолкла и даже шмыгнула в кусты рядом. Пряно пахло можжевельником. Самарин стал засыпать...
Что за странная птица появилась? Такого птичьего голоса он никогда не слышал. Скрипит, вроде как коростель, но с каким-то присвистом и уж больно ритмично. Скрип слышался все ближе. Самарин осторожно поднял голову и обмер — по дороге пожилой мужчина толкал тачку. Скрипело с подсвистом железное колесо. Мужчина одет был не по-деревенски — двубортный серый пиджак, брюки заправлены в сапоги, а на голове берет, из-под которого клочьями торчали седые волосы. Он подкатил тачку к кучке торфа и начал укладывать в нее черные бруски. Нагрузив тачку с верхом, взялся за ручки и покатил ее назад, снова приближаясь к Самарину. Теперь он разглядел его лицо: загорелое, чисто выбритое, с аккуратно подстриженными белыми усами под массивным носом. Над устремленными вперед глазами нависали густые и тоже седые брови.
Решение возникло мгновенно, без обдумывания — Самарин поднялся и стал за кустом можжевельника, который был ему по грудь. Вытащил из кармана наган и сунул его за ремень.