— Пока только, я думаю.
— До которых же пор будет это «пока»?
— Не знаю, должно быть, пока учимся…
— Ну, а других мы так и оставим в покое?
— Кого других?
— Окружающих… граждан города З.
— Я тебя не понимаю.
— Очень просто, — продолжал Линкольн, закуривая "пушку", — по-моему, если мы волнуемся вот за этими книжками, читаем и перечитываем их, то надо заставить поволноваться и наш богоспасаемый град 1…
— Понимаю! Ты хочешь написать что-нибудь в газету, — радостно воскликнул Учитель.
— Именно. И даже не только хочу, а сейчас же вместе с тобой и приступить к составлению корреспонденции.
— Браво, великолепно!
На столе появились письменные принадлежности, и Учитель своим превосходным каллиграфическим почерком начертал на бумаге название родного города, откуда должна пойти эта "первая корреспонденция".
— Что же теперь?.. Писать, так уж что-нибудь позабористее.
— Дай подумать, — отвечал Линкольн, пощипывая над верхней губой молодую поросль.
Минут десять прошло в полном молчании. Слышно было только, как за стеной возились, укладываясь на ночлег, ребятишки, да кто-то из запоздавших прохожих грузно шлепал по улице по тонкой грязи, наполнявшей весь З. обширным морем. В единственное, ничем не завешенное окно глядел удручающий мрак почти уже наступившей осенней ночи, надвинувшейся свинцовой пеленой над городом, лишенным фонарей, мостовых и тротуаров…
— Видишь, братец ты мой, — начал Линкольн, — ведь если бы мы не сидели здесь с тобой, то непременно скучали бы дома или ложились спать.
— Правда, — отозвался Учитель.
— Ну вот об этом и писать надо, потому что все теперь у нас или скучают, так, что хоть вешайся с тоски, или видят уже третий сон…
— Начнем так, — подхватил Учитель, — наш богоспасаемый город лежит от центров России за тысячи верст…
— Пожалуй… а что же потом?
— Придумывай еще ты… Можно добавить: окружен он высокими, почти неприступными горами и непроходимыми лесными дебрями…
— Хорошо, очень хорошо, Учитель, — подбадривал приятеля Линкольн. — А теперь пиши: в жаркую летнюю пору, когда дорожная грязь превращается в пыль, сюда еще можно, с грехом пополам, проехать; но чуть только начались дожди и вязкая горная глина размокла, тогда — прощай! к нам ни волк не пробежит, ни человек не пройдет.
Так из фраз, диктуемых то Линкольном, то Учителем, была начерно набросана корреспонденция. На другой день она была переделана и исправлена, на третий подвергнута тщательной критике, на четвертый старательно Учителем переписана и на пятый опущена в почтовый ящик. Все эти дни авторы были в большой ожитации. Предприятие, задуманное горячими юношескими головами, казалось им чем-то необыкновенно грандиозным, весьма важным по своим результатам. При этом же возможность видеть первое свое произведение в печати есть уже победа над целым миром. Впрочем, из благоразумной предосторожности они ограничились тем, что подписались под корреспонденцией тремя буквами: М.З.Б.
Задорная статейка, бившая в нос ядовитыми словечками, в сущности же говорившая о неблагоприятных географических условиях З., разобщавших его с миром, и об отсутствии умственной жизни в городе, была нарочно отправлена в наиболее распространенный между местным чиновничеством орган "Сын Отечества".
4
Два часа дня. Весь служилый чиновный люд города З. спокойно предается мирному послеобеденному отдыху. Кое-кто успел уже вздремнуть. Выписывающие же «Сынок» или «Досуг» ждут почтальона Васюхина, который исполняет свою должность в З. лет пятнадцать и знает всех адресатов по имени-отчеству. Сегодня суббота, и потому почта должна быть с газетами и журналами.
Прохор Иванович Чистоперов, контролер горнозаводского управления, губернский секретарь и кавалер двух медалей, одной за Крымскую войну и другой — "За усердие", облеченный в бухарский халат, заменявший ему дома форменный вицмундир, в ожидании появления перед окнами Васюхина сидел и перелистывал том прошлогоднего «Сынка» с карикатурами, который у него аккуратно подшивался и поступал в «библиотеку».
Прохор Иванович был политик высшей школы. Он внимательно следил за "бестией Наполеонишкой", за "подлой Австрией", нотами любимого им князя Горчакова и польским вопросом.
— Ну как, Прохор Иваныч, наши дела? — спросят его любители политики, не так усердно читающие газеты.
— Наполеонишка все гадит, — отвечает Прохор Иваныч и затем начинает подробную лекцию о том, в чем и кому «гадит» французский цезарь.
Внутренней жизнью и вопросами, назревшими в России, Прохор Иваныч не интересовался, как не интересовались этим и остальные читатели «Сынка» и «Досуга».
— Мальчишки-то у нас шумят… — так презрительно отзывался Прохор Иваныч о целом литературном движении шестидесятых годов. Воспитанному в суровой муштре николаевских времен, привыкшему к деспотическому строю, в котором на каждой ступеньке стояло свое начальство, выражавшее свои мнения в «проектах» и «записках», Прохору Иванычу казалось великим нарушением субординации, что какие-то, нигде не служившие и безчиновные «мальчишки», литераторы, осмеливаются свысока трактовать о правительственных делах и разных мероприятиях.
— Оттого и студенты бунтуют, — пояснял доморощенный Кифа Мокеевич свою мысль о незаконном вмешательстве «мальчишек» в государственные дела, ссылаясь на пример известных петербургских студенческих историй.
Прохору Иванычу и во сне, конечно, не приснилось, что многоголовая гидра поколения «мальчишек» захватила в свои объятия уже всю Россию и даже его родной град З., в чем ему предстояло убедиться не далее как сегодня, через несколько минут.
Наконец давно ожидаемый Васюхин, несколько изогнувшийся вперед и вбок под тяжестью своей почтальонской сумки, промелькнул мимо окна и вручил Прохору Иванычу три номера «Сынка». Наш политик протер стекла очков, поплотнее уселся в кресло, сорвал бандероль газеты, развернул номер, крякнул и углубился в чтение политических махинаций. Обозревши поверхностно остальное содержание номера, Прохор Иваныч приступил к чтению следующего по порядку. Но тут, развертывая газету, ему вдруг кинулось название З., напечатанное жирным шрифтом в середине листа.
Несмотря на привычку дипломата скрывать свои чувства, Прохор Иваныч даже подпрыгнул в кресле. Потом он поспешно сдернул очки, лихорадочно протер их, надел и, трепеща от смешанного чувства какого-то негодования, страха и нетерпения, начал читать первую корреспонденцию ненавистных «мальчишек», дерзнувших неблагоприятно отозваться о городе З.
Первый момент после прочтения ее Прохор Иваныч оставался в кресле растерянный и пораженный. Затем он быстро вскочил и закричал:
— Мать, Саша! Подите сюда!
— Что случилось? — спросила супруга Прохора Иваныча, почтенная матрона, появляясь в дверях комнаты.
За нею подошел также и старший сын, Александр, привлеченный громким зовом отца.
— Что случилось?.. Скверно!.. Описали наш город…
— Ну, так что же, пусть описывают.
— Видно, что ты ничего не понимаешь. Не просто описали, а разругали…
— Стало быть, теперь решение пришлют?.. Кто же это описал?
Тут Прохор Иваныч спохватился, что он на самое главное, на подпись-то, и не обратил внимания. Но взгляд, брошенный на корреспонденцию, поверг его в отчаянье.
— А черт его знает, кто описал! Стоят три буквы и только… Который теперь час? — заторопился он. — А, скоро четыре, пора на службу идти… Самовар надо поскорее…
— Какая нынче служба: ведь суббота, — возразила супруга, знавшая порядки.
— Ах, да, я и забыл! Но все равно вели ставить самовар… Надо будет сходить к Максиму Павловичу.
— Его, наверное, нет дома, папа, — вмешался сын, — он теперь на докладе…
— Ну тогда к Александру Павлычу… Нужно обсудить. Может быть, он отвезет к Дави. Предмет важный!..
— Да что ты спешишь-то? Тебя, что ли, там обругали? Прочти хоть нам толком.
Прохор Иваныч поправил очки и медленно, с паузами и подчеркиваниями наиболее коварных мест корреспонденции, прочитал ее немногочисленным слушателям.