— А лак тоже будет ядовитый? — заинтересовался Наруто. В конце концов, учитель просто так ничего не советует.
— У меня есть рецепт, который помогает определить, не подмешали ли чего в напиток или в суп, — покачал головой сенсей. — Тоже, впрочем, очень полезно. Может жизнь спасти; он ещё и бесцветный, матовый, мальчики тоже могут носить. Но у Яманака каких только лаков нет… Так что Сакура может обменяться знаниями с Ино, и из этого получится что-то интересное.
— Скажи честно, что разлюбила меня, — равнодушно отозвался Саске, не отрываясь от чтения свитка. — Яманака на радостях всеми рецептами поделится.
— Это так не работает! — возмутилась Сакура. Задумалась. — А хотя…
— Только не сватай.
— Упаси боже! Ино, конечно, замечательная, но ты её не вытерпишь.
— Вот и я о том же.
— Сакура, — мягко позвал её сенсей, поставив руки в бока. — Сходить надо сегодня.
— Прямо сейчас? — сникла.
— А потом тебе снова надо встретиться с Зеном.
— Ну хорошо, хорошо…
«Я как будто на свидания с ним хожу» — пробурчала, попрощавшись со всеми и затрусив в сторону города. Наруто всё ещё слышал её, мягкий ветер дул ему в лицо, донося чужой нежный запах и знакомый сладкий голос. «Хоть он, конечно, и очень красивый, но я-то изображаю какую-то чокнутую с тонкой душевной организацией, подумать только».
— А мы чем займёмся? — спросил Наруто.
— У Саске, — кивок в сторону Учиха, — задание к ночи разучить новую иллюзию.
— Гм, — отозвался Саске, глубоко нахмурившись на свой свиток.
— А у тебя, Наруто, я сегодня проверю, как обстоят дела с перевоплощением. Не вздыхай так, это не только полезно, но и нам, честно говоря, уже пора приступать ко второй стадии плана.
— Слежка, — важно кивнул Наруто.
— Именно так.
— А я буду котом?
— Хоть котом, хоть уткой, хоть белкой.
— Уткой не получается! Я же летать-то… не летаю. А иначе камнями закидают всякие там. Уж я-то знаю, даттебайо.
— Значит, котом или белкой, — миролюбиво согласился Генма. — Сконцентрируйся и покажи прогресс.
У кошечек гладкая шёрстка и усики, глазки огромные, яркие, светлые, чистые как чай; и миленькие носики. А сами они сладкие, но осторожные, крадутся куда-то, смотрят из кустов. Ступают тихо-тихо. А потом — прыг — и в добычу. Вот так вот раз — и всё. А на солнышке ласковые такие, пузиком кверху лежат, нежатся…
(…)
Летом в Конохе жарко, солнце печёт едва ли ласково, а о прохладном ветерке можно говорить, только если дует не с севера, потому что там висят головы — если точнее, каменные; а если ещё точнее — государственные. Бабки на базаре толкуют, что быть дождю, что колени ноют, и надо бы сегодня лавандового чаю, чтобы крепко проспать сквозь бурю, что внуков надо подобрать со школ пораньше, что детям — совсем уже взрослым — надо наказать ни в коем случае не соваться в поле, ведь молнии это вам не шутка и не старческие сказки; а дети не слушаются, урожай сам себя не соберёт, и ох, не бережёт себя молодая кровь, поскольку войны не помнит или не знает, а старики знают, уж они-то все войны знают, и реки крови всегда брызжут из долгого мира; лишь бы в мире умереть, в своей свежей, выстиранной порошком и высушенной зелёными лугами постели, а не от голода в жестокое время, когда пайки гражданских — тех самых гражданских, которые кормят убийц — тайком воруют те, кто поклялся их защищать; а ещё же бандиты, ох уж эти неприкаянные, а кто в торговом караване спасёт стариков, когда надо сначала спасать молодых и богатых, затем их жен, а потом детей; и кто знает, может, было бы лучше не приезжать на сияющую надежду большого города, а ждать смерти в бумажно-деревянном старом доме, когда придут и зарежут во сне, но быстро, тихо и словно совестливо, но потом о убитых и не вспомнят; а в городе живёшь дольше, но со страхом, и всё озираясь, слушая, а молодые и страха не знают, живут так, словно им вечно жить, а ведь не отслеживают истуканы-головы только мёртвых; ох, в тяжёлое время живём, да когда же оно было лёгким.
— Какая хорошая киса, — пробормотала бабушка Аяко, ласково поглаживая худого рыжего кота.
— М-р-р, — подставил он шею старым ласковым рукам, — м-р-р-р.
— Ты не слушай их, сладкий мой… тёплым котикам не нужно о таком думать. Вам живётся горше, чем нам, да-а, да-а… Бабушка Каору всех сыновей похоронила, а невесток не любит… думала она, один ниндзя, а другой торговец, хоть один в утешение будет, но старший пропал без вести шесть лет назад, а младшего ещё раньше недруги зарезали на дороге… невесток она никогда не любила, а внуки носят лица призраков, ей с ними никак не примириться… да-а, и так бывает, нежный котик. Хочет сказать им ласковое слово, а выходит горечь… их бы поругать, а у неё слова в горле застрянут… Только историями и живёт, только за истории её и ждут у ярких оконцев, мужа у неё никогда не было… а Каору иногда и слова сказать не может, так её душат слёзы, да-а-а. А бабушка Хина, милый котик, не лучше, совсем мы с ней одни остались, вдовья наша доля, она единожды, а я дважды… Но я хотя бы при клане, мой был из Абураме, а это влиятельные люди, пусть и тихони… На пасеке работал, хоть у них с пчёлами и не заведено дела иметь… у меня и молоко с хлебом, и компания, в каждом клане вдов и вдовьцов хватает… Да-а, такова жизнь, мой сладкий… И к дочери я хожу, могильный камень очищаю, цветы её любимые ставлю… и кресло у меня есть, и нитка с иголкой, и пряжа, и спицы… А бабушка Хина живёт от пенсии до пенсии, вот я с пирогами к ней и хожу, и ни кусочка с собой ни забираю… из одного села были мы втроём, словно сёстры выросли, на заработки сюда в юности подались… а оно вот как всё повернись — счастье пополам с горем. И спокойствие… медленно растёт в вечную тишину. А там уж мы все будем.
Бабушка Аяко медленно убрала руку от рыжего кота. Взглянула на него лучистыми серыми глазами.
— Жалко тебе меня, котик? Ну не плачь… не надо плакать… Твоё дело — ловить мышей и греться на солнышке, да радость приносить… Жалеть надо молодых, знаешь, особенно ниндзя… Каору и Хина горчат на шиноби, со своим горем не примирились… а их правда надо бы чаще жалеть: пирогами кормить, спать укладывать долгими ночами, завтраком баловать, в свитеры домашние одевать… Жалко, котик, очень жалко. Горя они ещё пуще нашего хлебнули, и чаша их ещё не опустела… Да-а-а, им бы живой воды в этой чаше, жидкой радости… а там только пот, кровь и слёзы. Знаешь, котик… у тех ниндзя, что постарше, так мало счастья, что они и улыбки-то свои берегут и прячут, чтобы не украли… а они идут и умирают за нас, чтобы остались одни старики, дети, непутёвые торговцы да фермеры. Вот кого надо жалеть, котик. А нас-то чего, старух, наш век был долог. Чем старше становишься, тем чаще ходишь на похороны… Но они каждый месяц на похоронах — сами себе палачи, и плакальщицы, и гробовщики, и просто безутешные, убитые горем, такие же люди как мы. Не плачь, моя сладость, дай-ка я тебе платочком глазки вытру… так-то лучше. Не грусти, утешил ты бабулю своей компанией. Ступай по своим кошачьим делам. Я тебя не забуду.
Кот неохотно скрылся в движении улицы, юркнув между сандалий, юбок и больших колёс, и где-то между торговых лавок растворился лёгким невзрачным дымком.
Генма-сенсей, когда обучал Наруто тонкостям использования теневых клонов, много что интересного сказал. И о воспоминаниях они поговорили, и о тонкой паутине отслеживания, которую можно накинуть на большой периметр без опасных или даже смертельных последствий для сокомандников и самого себя. Но больше всего слов было о свободе. Сенсей, наверное, знал… или не мог не знать про Кьюби, про голодное детство Наруто, про враждебные взгляды улиц, про пустоту комнаты в приюте, а потом в квартире; чудовищам же не полагается жить с кем-то, верно?