– Айсбееерг! – потому что по-другому нельзя, потому что имен и прошлого больше нет.
Медленно оборачивается и застывает на доли секунд. Глаза вспыхнули, загорелись, прищурились. Его пытаются гнать. Толкают, орут, пинают.
– Пшел! Давай!
Но он не обращает внимание. Он смотрит мне в глаза. Через клетку, через паутину нашей с ним любви-ненависти, которая сожрала все мое сердце до ошметков. И я стою и чувствую, как обрывки этого сердца разрываются на еще более потрепанные и кровавые обрывки. Мои глаза и его глаза. Взгляд, утопающий во взгляде, сливающийся в единый поток воспоминаний. От секунды моего «Купите меня…» до последнего «Как же я тебя ненавижу». Метнуться вперед, жадно всхлипывая, хватаясь за решетку скрюченными пальцами.
Ударили прикладом по спине, не идет. Продолжает смотреть. Упрямо, по-волчьи, въедливо, и по моим щекам катятся слезы.
– Айсберг… – одними губами, – я люблю тебя.
Сильное, такое всегда холодное лицо кривится, его буквально искажает гримаса боли. Резко отворачивается и идет в машину. Только тогда, когда он решил. Не они с криками, собаками и приказами, а только по его решению. Потому что он Айсберг. Потому что им никогда не поставить его на колени.
– Нет…нет..нет.
Наша толпа бежит вслед за машиной со стоном, с плачем. И я часть этой всеобщей боли. От нее горит все тело, я буквально разорвана этой разлукой, я ею раздавлена, и мне хочется только упасть на асфальт и орать, просто отчаянно орать от бессилия.
Потом долго и до состояния полного опустошения смотреть, как машина уезжает, как превращается в точку. Никто из женщин не уходит. Они все смотрят вслед. Они все провожают глазами. Они стоят тут, чтобы втягивать последние капли запаха, последние флюиды присутствия. Потом начинают расходиться по одной.
Я остаюсь там самая последняя, с неба срывается дождь. И мне он кажется теплым, потому что все мое тело оледенело. Мне даже кажется, что мое сердце больше не бьется.
– Можно узнать у вот этого человека, куда именно их повезли.
Женский голос заставил поднять голову и посмотреть на невысокий силуэт, укутанный в темно-коричневое пальто.
– Ему можно дать пару сотен баксов, и скажет, куда повезли.
Кивнула на конвоира.
– Я знаю куда…
– Счастливая. А я нет….и денег у меня нет, чтоб этот боров мне сказал.
Закурила, пальцы дрожат. Старше меня лет на пять. Лицо уставшее и, наверное, такое же осунувшееся, как и у меня, с синяками под глазами и сухими губами. Рука тянется к сумочке, достаю пару сотен, даю ей.
– На вот, узнай…
– Спасибо! – громко, отчетливо, но без нытья, с какой-то отрешенностью. Взяла деньги и к конвоиру. В глазах бездна надежды. Бежит, что-то кричит, просит. И я вижу, как тот берет деньги. Значит, скажет….Только что это изменит.
Теперь…теперь только на вокзал, как и обещала Гройсману. Наверное, мой мозг уже не понимает, что именно я делаю. Все на автомате. Вызов такси, молчаливое прощание с этим ужасным местом и взгляд в исцарапанное косыми штрихами дождя окно.
Машина едет по улицам этого чужого и такого враждебного города. Города, из которого я теперь так же изгнана, как и ОН. Города, в котором я узнала ЕГО, города в котором я…все же была счастлива своим особенным горьким счастьем.
Ожидание поезда почти такое же больное и горькое, как и там…возле того жуткого коридора в прощание и мрак. Уезжать так же больно, как и оставаться. И только мысли о сыне дают силы.
Я не плачу…но мне кажется, что внутри все орет навзрыд. Проводники открывают двери, люди начинают подниматься в вагоны. И я уже готова сесть…как начинает вибрировать мой телефон.
Замерзшими пальцами отвечаю, и тут же обрывается сердце. Голос Гройсмана хриплый, булькающий.
– Яблоневая десять…забери…детей, дочка…позаботься…нельзя им теперь…. Забери…я умираю…я умираю…Абросимов Николай…запомни…Абросимов….Он теперь…Абросимов. Город…Н…Абросимов…
Бежать прочь, содрогаясь всем телом, хватая снова такси, бросая сумку в багажник и ощущая, как холодеет все тело, как перехватывает горло. Машина мчится к дому Гройсмана.
Там две скорые…Точнее, одна скорая и…вторая, та, что возит трупы. Из дома вывозят каталку, на ней черный мешок. И я уже точно знаю, кто в этом мешке, потому что внутри омертвевшие кусочки души покрылись инеем, и по щекам снова катятся слезы.
Его еще не закрыли до конца, и я вижу седые волосы и застывший профиль. Врачи что-то говорят, что-то пишут, потом застегивают змейку, и я прижимаю руку ко рту, чтобы не закричать.
Смотрю в тумане, как уезжают скорые, как расходятся люди. Водитель моего такси куда-то уходил что-то спрашивать там у толпы, пока я смотрела расширенными от ужаса глазами на скорые, на черный мешок….и перед глазами видела лицо старика, его седые волосы, его улыбку.