— Мой Эдуард, — только и смогла произнести Маргарита, задыхаясь от радости, а еще больше — от облегчения.
Она знала, еще раньше решила, что сын ее будет наречен именно так, ибо назвать его Эдмундом было невозможно, а к имени Генрих она испытывала непреодолимое отвращение. Довольно уже Генрихов, ее ребенок будет Эдуардом, и вместе с именем получит мудрость, силу и удачу своего прадеда, великого короля Эдуарда III. Это была последняя ясная мысль Маргариты; обессиленная и обескровленная, она уснула, счастливая настолько, что впервые за долгие годы ее не беспокоили тревоги за трон.
Ребенок родился на удивление сильным и крепким. Более крупный, чем обычные новорожденные, красный, с влажным светлым пушком на голове, он заливался криком почти все время, пока его пеленали и мазали язычок медом. Так делали всегда, чтобы, дескать, младенцу поскорее захотелось кушать, однако на этот раз кормилица, леди Герберт, которой выпала высокая честь позаботиться о будущем короле, сказала со смехом, что принц — настоящий мужчина, и никакого особенного приглашения в виде меда ему и не требуется.
Но, если дитя чувствовало себя как нельзя лучше, то Маргарита была очень измучена. Дух ее не был сломлен и рвался в бой, однако тело оставалось слабым и не повиновалось желаниям. Лекари ручались за здоровье и жизнь королевы, но долгое время она была не в силах подняться с постели — куда дольше, чем это бывает с прочими женщинами. Многочисленные фрейлины были вновь допущены в ее покои, за королевой преданно ухаживала первая дама двора графиня д'Амбрей, и такие усилия должны были рано или поздно возыметь действие.
На пятый день после родов королева сказала, что сможет, хотя и не поднимаясь с постели и не покидая своих покоев, заняться делами. Откладывать их дальше означало бы играть на руку Йорку, о действиях которого она догадывалась даже тогда, когда ее оберегали от подробных докладов. Ланкастеры и без того много времени потеряли; Маргарита Анжуйская подозревала, что бой почти проигран, и виной тому — безумие короля, необъяснимое отсутствие Сомерсета и ее преждевременные, так невовремя начавшиеся роды. Однако нельзя было вот так просто, без боя, сдаваться, следовало побороться и сберечь то, что еще уцелело. Она послала за Клиффордом. «Пусть я сейчас нездорова, пусть, — мелькали у нее мысли, — я буду отдавать приказы, не вставая с постели, и они еще поймут, что меня так просто не сбросишь со счетов. Впрочем, не удивлюсь, если узнаю, что Йорка хватил удар по той причине, что я не умерла и что сын мой родился таким крепким. — Она бессознательно посмотрела в ту сторону, где располагались покои новорожденного. — Да, мой сын… Теперь ради него, а не ради безумного Генриха следует бороться». Маргарита даже повеселела, в который раз сказав себе, что ее ребенок не унаследует от помешанного короля ровным счетом ничего.
Сэр Клиффорд долго не появлялся, а когда вошел, казался на редкость обеспокоенным: остановился на пороге, скользнул настороженным взглядом по стенам, изучая каждую мелочь, пытливо вгляделся в лицо каждой из фрейлин и чуть дольше задержал взор на лице первой дамы.
Потом, не сказав ни слова, приблизился к ступеням, застланным алыми коврами, — эти ступени вели на возвышение, где стояло ложе королевы под голубым пологом. Здесь, у постели, он, звякнув шпорами, опустился на одно колено и замер.
Маргарита, казалось, дремавшая, вскинулась от этого звука, огромные глаза ее распахнулись, сверкнули синим огнем на бледном исхудавшем лице, и с ее губ бессознательно сорвалось:
— Лорд Сомерсет?
Клиффорд склонил голову, явно удрученный:
— Увы, это только я, миледи.
Она поняла, что ошиблась. Сон не стал явью, и Сомерсет не приехал… Фрейлины помогли королеве сесть на постели, обложили шелковыми подушками, застелили ложе драгоценным покрывалом, шитым диковинными узорами, и тогда Маргарита Анжуйская отпустила их. Последней вышла графиня д'Амбрей, и когда дубовая дверь закрылась, королева улыбнулась:
— Почему ваш голос так печален, милорд? Увы, это только вы? Я рада вам всегда, ибо один ваш вид убеждает меня, что существует на свете настоящая преданность. — Меняясь в лице, становясь серьезной, королева решительно произнесла: — А теперь расскажите мне обо всем без утайки, сэр рыцарь, ничего не смягчая, не щадя меня ни в коем случае… так, чтобы позже я не была застигнута врасплох каким-нибудь неведомым мне обстоятельством.
Ей показалось на миг, что Клиффорд нынче выглядит более встревоженным, чем обычно, много взглядов бросает по сторонам, словно ждет нападения. Впрочем, это можно было приписать трудностям положения, в котором все ланкастерцы находились. Клиффорд стал говорить, как всегда, кратко, быстро и уверенно, и она забыла о своем первоначальном наблюдении.