Королева… Она так давно не появлялась на людях, что многие забыли, до чего Маргарита Анжуйская хороша. Роскошный двухъярусный головной убор делал ее еще царственнее; она сидела очень прямо и величественно, опустив руки на локотники высокого кресла под балдахином, длинные вторые рукава с разрезами падали вниз, так же, как и прозрачный фай. Теперь, когда темные волосы были скрыты головным убором, трудно было поверить, что Маргарита — брюнетка: такой ослепительно-белой, лилейной казалась ее кожа. На ней было платье из тяжелого генуэзского бархата, ярко-алого цвета, под цвет пунцовых губ королевы; золотистый беличий мех, которым был отделан низкий вырез, поднимался в такт спокойному дыханию. На груди, оттеняя белоснежную кожу, лежало изумительное ожерелье из сияющих кроваво-красных рубинов. Прекрасное лицо было неподвижно, в синих глазах, опушенных темными ресницами, не замечалось ни искры тревоги.
Глядя на нее, такую гордую и высокомерную, многие задумались, отчего это она проявила скромность и не заняла самолично место короля, чтобы возглавить совет. Маргарита была единственной женщиной в этом собрании мужчин. Необыкновенно красивой женщиной. И само ее присутствие дразнило и будоражило лордов, находившихся в зале в Тауэра.
Да, глядя на нее, невозможно было противиться страстным мечтам и самым дерзким желаниям. А желая ее, невозможно было не ревновать, не чувствовать какой-то глухой досады хотя бы по тому поводу, что эта величественная красавица все-таки пала, не удержалась и пала, как обычная бабенка, в объятия Сомерсета. Многие завидовали ему. Ну, если бы она ко всем оставалась безразлична, строго хранила бы целомудрие и была привязана лишь к бедняге Генриху — с этим еще можно было смириться; но она сделала выбор, и всякий лорд думал с затаенным недовольством: а почему, собственно, ее взгляд обратился на Сомерсета, а не на меня?
Почему она пожелала осчастливить именно его? И подобает ли королеве быть обычной похотливой женщиной? Было очень мало таких, кто не думал об этом; такие мысли приходили на ум даже ее сторонникам. Во взгляде самого герцога Йорка, да и молодого Уорвика нет-нет да и можно было подметить искру вожделения, смешанного с недовольством и завистью. Именно это чувство — столь обычное у мужчин по отношению к недоступной красивой женщине — и диктовало каждому линию поведения: кого-то толкало на безоглядную поддержку королевы, а в ком-то разжигало безудержную ненависть, свойственную отвергнутому мужчине.
Маргарита понимала если не все, то многое из этого — по крайней мере, интуитивно ощущала. Оно унижало ее, это отношение, ибо она не была склонна осчастливливать никого из них, все были ей безразличны, и выбрала она Сомерсета потому, что любила его. Сейчас пэры разделились примерно поровну, но Маргарита видела, что ее половина колеблется. И все же, даже сознавая это, она не могла сейчас пускать в ход и использовать как оружие свои женственность и обаяние, не желала даже давать туманные обещания, ибо это было бы, как она думала, предательством по отношению к лорду Бофору, заключенному в Тауэр. Она намеревалась бороться, но только не таким способом.
Мало-помалу закипел жестокий спор. Сцепились интересы и мнения. Забыты были слова лорда-канцлера о том, что следует отбросить суетные помыслы и корыстные соображения — напротив, более всего единила лордов не забота о судьбах Англии, а взаимная выгода, родственные связи, былая борьба и былые преступления. Да и что им Англия — они сами были Англией. Сложи их земли вместе — и получишь Британию… а сейчас они делили наследство, как делается это в обычной семье, ибо были друг другу кузенами, дядьями и племянниками, с той только разницей, что разделить предстояло не манор, а целое королевство.
Архиепископ Кемп предложил дать королеве наместничество над Англией, описав ее как знатнейшую и высокороднейшую даму, весьма мудрую, наделенную многими добродетелями. Но, не успели прозвучать его слова, как герцог Солсбери заговорил о шурине — герцоге Йорке.