Вскоре после этого к нам на дачу приехали на несколько дней два молодых офицера. Втайне я мечтал, что Антонина влюбится в одного из них, по крайней мере, предпочтет их ухаживания моим. Но открыто я ее ревновал к ним, ревновал дерзко, по-мальчишески. После одной из моих выходок Антонина прогнала меня.
– Убирайтесь от меня и не смейте мне на глаза попадаться!
Я делал вид, что в отчаянии. Но сам убежал, дрожа от блаженства. Те два дня, что я находился в опале, были для меня счастливейшими днями в Крыму. Потом Антонина простила меня, позволила мне вновь быть с ней. Я готов был плакать, но делал вид, что счастлив безмерно.
Кто мне странным образом нравился – это муж Антонины, Николай Николаевич. Он был математик по образованию, а я увлекался математикой. У него был на даче хороший телескоп. Я отдыхал душой, когда мне удавалось убежать к нему от Антонины и вместе с ним ловить ускользающие планеты. Я заслушивался его объяснений разных вопросов высшей математики и философии чисел… Но мое ухаживание за Антониной было слишком грубым. Сначала Николай Николаевич смеялся над ним; потом, видимо, оно рассердило его, и он начал удаляться от меня.
В середине мая Антонина назначила мне свидание ночью.
Я выбрался из своей комнаты, неся башмаки на руках. Я узнал в ту ночь впервые, что знают любовники и воры: как неестественно громко скрипят половицы в ночном безмолвии. Я дождался Антонину в саду. Она пришла свежая, веселая, словно после утреннего купанья. Она хохотала над своим мужем, который спал с ней в одной комнате и не слышал, как она ушла. Мне ее хохот был противен.
Лежал туман, но мы пошли в горы и поднялись выше тумана. Мы бродили по обрывистым, осыпающимся тропинкам в полном мраке крымской ночи. Когда, обернувшись, мы смотрели на море, – его не было. Было только небо, в вышине со звездами, а внизу без звезд.
Пока мы шли, меня мучила одна мысль: что Антонина захочет отдаться мне, как любовнику. При этой мысли я трепетал от ужаса и отвращения. Но когда мы сели где-то на лужайке, на влажном дерне, я, целуя ее руки, стал умолять ее именно об этом. Она тихо смеялась и отказывала мне. Я с ненавистью обнимал ее упругое тело и клялся ей в любви. Когда же она говорила мне: «Ты – моя маленькая прихоть», – я готов был задушить ее.
Так провели мы там несколько часов. Я – умолял и боялся, что она согласится. Она смеялась на мои мольбы. Когда настало время возвращаться домой, я долго просил ее помедлить, побыть со мной еще несколько минут, несколько мгновений. А в действительности я страстно хотел вернуться скорей, поспешней. Меня мучила мысль, что наше отсутствие могут заметить; я думал о муже Антонины. Воображая, что он скажет мне, если узнает, что подумает обо мне, – я весь изнемогал… не от страха, о, нет! а от детского сжимающего стыда.
Когда мы подходили к даче и на нас лаяли собаки, я едва держался на ногах от волнения. В доме все спали. Поняв, что все обошлось благополучно, я почти молился от счастья.
Но, прощаясь, Антонина сказала мне:
– Завтра приходи опять, и, может быть, я буду добрее…
В темноте я не видел ее глаз, но она, вероятно, лукаво улыбалась. Мне представилось, что кто-то ударил меня прямо по лицу. Наклонившись, я стал опять целовать руку Антонины, словно стараясь скрыть блаженное смущение.
Трудно рассказать, что испытывал я, оставшись наедине сам с собой. Во мне как бы боролись два существа. Одно – сотворенное мной самим, я – выдуманный мною, я – художественно сочиненный образ впервые влюбленного юноши. Другое – подлинный я, подавленный, порабощенный этим призраком, этим фантомом. Мое подлинное я с омерзением отрекалось от старой развратной кокетки; мое выдуманное я побуждало меня ликовать и праздновать близкую победу…
Когда вдруг я понял, что начинаю играть роль уже и сам перед собой что уже не для Антонины только и не для других, а сам для себя я изображаю влюбленного, – меня охватил крайний ужас. У меня почти закружилась голова, так как я потерял различие, где правда, где ложь, где действительность, где вымысел… Мой выдуманный образ готов был вы теснить, уничтожить подлинное мое существо. Я понял, что гибну.
Весь следующий день я чувствовал себя как приговоренный. Я был уверен, что у меня не достанет сил бороться, что если ночью Антонина отдастся мне, я возьму ее тело со всем восторгом, какой обязан проявит! влюбленный, желания которого наконец удовлетворены. И в то же время я был убежден, что после этого мое выдуманное, призрачное я навсегда воцарится в моей душе, и я навек как бы утрачу сам себя, свою истинную личность… Я уже подумывал о том, чтобы пойти на берег и броситься вниз в обрывистую глубину Черного моря. Я не видел иного исхода.