— Сядь! — закричали Андрей, Ливанов и другие. — Заткни фонтан красноречия!
Педагогу вторично пришлось успокаивать класс.
Он стал теперь у окна, скрестив руки на груди, и речь его лилась свободно и увлекательно. Гимназисты забыли о вспыхнувшем было горячем споре и слушали непривычно живой рассказ педагога.
Когда раздался звонок, мальчики не вскочили со своих мест, как обычно, и в полной тишине дали педагогу закончить урок.
Но зато с его уходом поднялась буря. Матвеев вскочил на парту, застучал каблуком в верхнюю откидную доску и заорал:
— Рано радуетесь! Мы его живо сократим. Разговорился. Бердичевский соловей!
— И заметили? Все только про бунт, только про бунт! — закричал Казацкий.
— Эти фокусы мы знаем! — продолжал кричать Матвеев. — Вот пойдем к директору и обо всем доложим.
— А что ты, собственно, доложишь? — спросил, сдерживаясь, Андрей. — Что он сказал непозволительного? То, что он говорил, в газетах пишут.
— В жидовских газетах! — кричал Матвеев. — И потом, что можно в газетах, того нельзя в гимназии.
— Не всем известно, что ты не дорос еще до политических вопросов. Он, видимо, на тебя не рассчитывал.
— Ну вас к черту! — выругался Козявка. — Чего переполошились? Сколько таких на руку идет? — Он выставил вперед мясистую лапу.
Но спор не утих. Было известно, что в классе есть два лагеря, две враждующие стороны: патриоты и либералы, но до таких открытых столкновений никогда не доходило.
Когда гимназисты по звонку вывалили в коридор, к пятиклассникам группами подходили ученики старших классов. Они жадно расспрашивали о том, что говорил новый педагог, как он себя держал, ставил ли баллы и вообще что это за птица. Пятиклассники с преувеличенно серьезным видом пускались в длительные рассуждения по поводу первого урока нового историка.
— Послушай, Андрей, — спросил Котельников, — почему Матвееву так не понравился новый преподаватель?
— Патентованный тупица! Отец — бранд-майор, в Союзе русского народа [4]. А сын мечтает быть гусаром. Учится на одних колах. Зато марши всех кавалерийских полков дует наизусть. Формы всех полков за сто лет изучил на зубок. А больше ничем не интересуется.
— Курточка обтянутая, коротенькая, — перебил Ливанов, — штаны — диагональ на штрипках — вот-вот лопнут. А из карманчика — гроздь брелоков. Матвеев ходит, а брелоки звенят.
— Самый счастливый день в его жизни будет, когда он наденет погоны. Ну и, конечно, патриот умопомрачительный.
— Не один Матвеев придерживается таких взглядов, — раздался вдруг голос из дальнего угла класса. Это говорил невысокий, болезненного вида юноша, один из трех евреев, принятых в класс «по процентной норме».
— Наконец-то ты, Гайсинский, заговорил, — рассмеялся Андрей. — А ты больше все молчишь в кулачок.
— Речь — серебро, молчание — золото, — усмехнулся Гайсинский. — А в гимназии, пожалуй, даже не золото, а платина. А для евреев — бриллиант.
Нечего было возразить на это.
— У нас немало ребят, которые думают так, как Матвеев, — продолжал Гайсинский. — Например, Козявка, Казацкий, Кириченко… Или, например, Салтан. Впрочем, смеет ли исправничий сын иначе мыслить? А разве ваши классные либералы знают, чего они хотят? Они тоже не отдают себе хорошенько отчета в том, что делается.
— Ну, это ты зря, — обиделся Андрей. — Я каждый день читаю газеты. И притом не «Киевлянина», а «Киевскую мысль».
— Мало читать, нужно и думать…
— Ну, ты известный социал-демократ.
— Не надо об этом в классе! — испуганно вскинулся Гайсинский.
— А разве в классе нельзя говорить о политике? — спросил Котельников.
— О, святая наивность! — воскликнул Ливанов. — Если составить список вещей, о которых нельзя говорить в гимназии, то получится объемистая тетрадь.
— Преувеличиваешь, — сказал Василий.
— Преувеличиваю? Считай, — он стал откладывать на пальцах, — о политике нельзя, о революции нельзя, о любви нельзя, о том, что бога нет, нельзя, об украинской истории нельзя, о Шевченко нельзя, украинские песни петь — и то нельзя…
— Каждую перемену поем.
— На дворе, на улице… А ты попробуй спеть на гимназическом вечере. Кроме «Реве та стогне Днипр широкий», ничего нельзя. На рождественский вечер наш хор хотел подготовить две-три вещицы на украинском языке, так директор начисто запретил, и Хромому Бесу влетело.
— Пожалуй, ты прав, — усмехнулся Андрей. — Синодик этот можно и продолжить.
— Вот то-то ж и оно-то, — сказал Ливанов.
— Так почему же этот новый педагог… как его зовут?