Но всюду, где появлялся хотя бы один драгун или полицейский, синие, белые, коричневые стекла винтили солнечный воздух, сверкали в полете и с хрустом рассыпались в стеклянную пыль. За бутылками неслись камни, кирпичи, доски, щерившиеся гвоздями.
Гимназисты сначала метались из стороны в сторону, пытаясь уйти с поля этого своеобразного сражения, и, наконец, затихли под крепким новым рундуком.
— Опять мы в переделку попали, — сказал Андрей. — Что такое творится!
— А зато весело! — расхрабрился Ливанов.
— А за рундуком ты землю носом пахал.
— Ну, положим, сидел, как все. А получить в голову бутылкой, подумаешь, большая честь!
— Пошли, ребята, ко мне! Тут близко. У меня пересидим. Кстати, отец расскажет, в чем дело.
У Костровых дома — переполох. На улице творится такое, что упаси господи, а детей дома нет. Где бродят — неизвестно. Старик Костров внешне холодно-спокоен, но Матильда Германовна носится по комнатам. Няня причитает, крестясь на икону.
— Ты где шляешься? — загремел Костров.
— В библиотеке был.
— Какие теперь библиотеки. Видишь, бунт идет! Тут еще такое будет, что не знаешь, чем кончится, а тебя черт где-то носит!
— Андрей, это зачем? — шепнул вдруг Ливанов. — Что это вы такие богомольные стали?
С широкого подоконника гостиной были сняты вазоны с фуксиями и лилиями, и единственная сохранившаяся в небогомольном доме Костровых нянина икона в резном киоте глядела в окно на улицу. Перед иконой была пристроена в высоком фужере зеленая лампадка, и в ней слабо теплился огонек.
— Вот так на! — удивился Андрей. — Это что ж такое?
— Не твое дело! Нужно — и поставлено. Проваливайте к себе! — терял спокойствие Мартын Федорович.
— Какая это муха укусила твоего папахена? — спросил Ливанов.
— Икона!.. Ничего не понимаю.
— А я сразу понял, — хитро улыбнулся Костя, — увидят в доме икону — значит, русские, значит, погрома не будет.
— Откуда ты такой просвещенный?
— На колу мочала, начинай сначала!.. Видал, у Зальмерсонов тоже икона. Мы шли, я заметил, только так… ни к чему… а теперь сообразил.
— Они ведь не православные…
— Подумаешь! Как-нибудь вытерпят. Погром — это вещица похуже!
К вечеру ветер понес облака, тяжелые, как из заводской трубы, низкие, ползучие, приблизившие небо к земле.
Костров не пустил гимназистов на улицу. К Ливанову послали на дом девушку с запиской.
На улицах то в одном, то в другом конце города стреляли, словно кто-то вскрывал бутылки с шампанским. По большой улице — можно было видеть в окно — пробегали толпы парней из предместий и скакали по двое драгуны на усталых, вспененных конях.
Вечером в доме не зажигали ламп, и только лампада у иконы светила на улицу тусклым, мигающим языком.
— Ребята, и у соседей икона… и напротив.
— Варфоломеевская ночь!.. Помнишь, кресты и знаки смерти на дверях еретиков.
— Неужели ночью что-нибудь будет?
— Уже начинается… — сказал внезапно вошедший Костров. — Только без шума и без огней. На всю жизнь запомнится…
Из темной большой гостиной в окна была видна кривая улица городского предместья. Дом Костровых как бы запирал ее широкое пыльное устье. Костровским домом начинался чистый, ровный город, разбитый, как шахматная доска.
Теперь по улице мчалась беспорядочная толпа. Надвигающийся прибой рубах, пиджаков, лохмотьев, шапок, рук, ног… Люди бежали тяжелым, заплетающимся бегом, останавливались, чтобы передохнуть, и опять бросались вперед. Многие были без картузов, и нестриженые волосы рвал неутихающий ветер. У мужчин в руках были дубины и железные звенящие палки. Звериные глаза наливались мутью злобы и тупости.
Костров открыл форточку, и шум улицы ворвался в комнату кусками слов, рокотом проклятий…
Пьяные, рыкающие голоса, нестройные и свирепые, напоминали угар ночных деревенских пирушек. Один в разорванной рубахе бежал впереди и громко кричал что-то непонятное. Было видно, как он поднимает руки и зовет за собой толпу. Толпа отвечала хрипящим рыком.